Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

И такой бедности и убогости хозяйства ей никогда не приходилось видеть. Очагом служила неглубокая продолговатая яма в земляном полу, обложенная камнями. Возле нее стояли потрескавшиеся и кривые, грубо слепленные руками самих хозяев горшки. На глиняных лежанках и прямо на полу были навалены охапки сухой травы, одеяла заменяли вытертые шкуры. «Пообносились, — угрюмо буркнул хозяин, заметя ее взгляд, устремленный на его потрепанную, кое-как починенную и давно не стиранную рубаху. — На торг-то ехать не на чем да и не с чем». И Медвянка почему-то стыдилась своей чистой, нарядной одежды, дорогих украшений, даже своей красоты, молодости и здоровья, словно она что-то невольно украла у этих людей. Судьба редко сталкивала любимую дочь богатого городника с бедностью и горем, а при своем веселом нраве она не склонна была думать о неприятном. Но здесь об этом нельзя было не думать. Вид городка, загубленного Змеем Горынычем, наполнил сердце Медвянки испугом, сквозь который пробивалось сострадание — непривычное, новое для нее чувство, которое заставляло ее ощущать себя несчастной и в чем-то виноватой. Это было слишком тяжело для нее, привыкшей, чтобы все вокруг было ясно и благополучно. Ей хотелось плакать отчего-то, хотелось домой, к родичам, было неловко и неуютно, и она старалась держаться поближе к Явору.

Женщины развели в очаге огонь и принялись варить кашу из привезенного гостями пшена. Землянка наполнилась дымом, мужчины поспешили выбраться наружу. Жители полумертвого городка суетились, радуясь, что белгородский десятник берет их под свою охрану, увязывали и укладывали в колы нехитрые пожитки.

Явор тем временем расспрашивал тех, кто видел печенегов или находил в степи их следы. Медвянка сидела на бревнышке возле землянки чуть поодаль. К ней подошел тот старик, что встречал белгородцев у внутренних ворот. Некоторое время он молча рассматривал Медвянку, а потом опустился на бревно возле нее.

— Ты чья такая будешь? — спросил он, медленно выговаривая слова, словно подбирая по одному.

— Я из Белгорода, — робко ответила девушка, все еще стесняясь себя, своей неуместности здесь. Медвянка любила рассказывать о том, что ее отец — именитый Надежа-городник, построивший дивные белгородские стены, но тут упомянуть об этом казалось неловко, и она больше ничего не прибавила.

— А к нам зачем? — так же медленно спросил старик. Ему как будто трудно было разговаривать с живыми — он слишком привык говорить с мертвыми.

— Дядька мой родной, матери брат, здесь схоронен.

— Из нашей дружины? Как звали-то его?

— Ярец.

Старик кивал головой, но молчал, и Медвянка не поняла, помнит ли он ее дядьку.

— Кто ж тебя привез?

— Явор.

— Что же он тебе, жених?

— Да, — чуть слышно ответила Медвянка. Она озябла, но виной тому была не свежесть весеннего вечера, а чувство холодной тоски, разлитое в самом воздухе полумертвого городка. Стараясь согреться, она обхватила себя руками за плечи и опустила глаза, не в силах смотреть в погасшее, как у мертвого, лицо старика. Ей было тревожно и горестно, хотелось спрятаться, как от лица самой Морены-Смерти. И лучше всего — за спину Явора.

— С таким молодцем ничего не страшно, — медленно говорил старик. — У меня тоже две внучки были вроде тебя. Увели их печенеги… Были у меня дети, внуки, женихи уж у внучек были. А теперь все там…

Он слабо повел иссохшей рукой, и Медвянка догадалась, что он говорит о череде пологих холмиков за стенами городища. Казалось, старик разговаривает с Медвянкой и не видит ее, а все его мысли — с его семьей, погибшей или рассеянной по свету. Огонь жизни едва-едва тлел в нем, движения его были медленными, глаза — погасшими. Сердце его было убито, и только какое-то злое волшебство поддерживало в теле видимость жизни, не пускало дух его в Сварожьи луга, где встречи с ним ждали не только предки его, но и потомки.

К ним подошел Явор.

— Пойдем, дядькину могилу покажу, — сказал он девушке. — Завтра на заре уедем, часу лишнего не будет.

Медвянка взяла свои припасы, приготовленные матерью, и следом за Явором вышла из городища. Старик побрел за ними. Пройдя меж холмиками, Явор остановился возле одного, длинного и широкого, на котором лежал валун с грубо выбитым изображением княжеского знака-трезубца.

— Здесь дружинная могила, — сказал он Мед-зянке. — Как бились вместе вои малоновгородские, так вместе и лежат…

Явор отошел, а старик сел на траву неподалеку от Медвянки. Старые ноги с трудом держали его с ношей горя, а сидя он был ближе к земле и к тем, кого она приняла в себя.

Медвянка села на землю возле валуна, развязала свои узелки, разложила яйца, пироги, блины и задумалась, пытаясь вызвать в памяти образ дядьки Ярца. Она видела его всего несколько раз за всю жизнь и знала плохо. Теперь ей никак не удавалось представить его мертвым. Ей виделся широкоплечий силач, изредка бывавший в Белгороде в гостях у семейства сестры, шумный, веселый, лицом похожий на Лелею, весь двор заполнявший своим громким голосом и раскатистым смехом.

А смерть была вокруг — она пела шепотом из-под трепещущей травы, смотрела с бледных лиц малоновгородцев, таилась в складках длинной рубахи старика. Жители понемногу выбрались из ворот и наблюдали за Медвянкой. Им не верилось, что эта красивая, здоровая и нарядная девица разделяет их горе. На многих холмиках виднелись остатки убогих приношений. Чей-то муж лежал здесь, чьи-то отец, брат, сын, мать, сестра — тоже воины в нескончаемой войне славян со степью. Гряда могильных холмиков казалась в переливах травы бесконечной, как волны.

негромко начала причитать Медвянка, глядя, как красная вечерняя заря горит над черными обугленными бревнами заборола, словно отсвет давнего пожара. С зари, с травы над грядой могил в душу ее лилось сильное, неведомое ранее чувство великой, широкой, как степь, печали — не по дядьке своему, а по всему народу, которому выпала такая тяжелая судьба. Сама скорбная богиня Желя подсказывала ей слова причитания. И впервые Медвянка услышала ее, увидела перед собой согнутую на коленях фигуру женщины с бледным заплаканным лицом, с растрепанными, неровно висящими черными волосами, с исцарапанными от ударов о землю руками, со слезами, текущими из ее глаз нескончаемым ручьем. А глаза у Жели — огромные, без ресниц, пустые от неизбывной скорби, словно она душу свою выплакивает над каждым павшим. Павшим же на земле русской нет числа.

Женщины плакали, слушая Медвянку. Они молчали, словно исчерпали слова, но не вычерпали бездонного горя, и слезы текли по их безвременно увядшим, морщинистым лицам, словно ручейки, промывшие себе дорогу в земле.