— А, заходи… вижу, траволечение тебя не прельщает, что ж… это понятно.
— Мне нужно в город, срочно. Сейчас. — Я решил не тратить попусту время. — Пожалуйста.
Боевой маг захлопнул книгу и внимательно посмотрел на меня.
— Ты же знаешь, я не люблю Аффара. Эту его идиотскую манеру крутить кольца на пальцах, его вязкость и маслянистость. И еще больше я не люблю у него что-то просить.
— Хорошо, — я развернулся и направился к двери.
— Погоди, — услышал я смешок, — погоди… Пойдем. Я скажу, что мне кое-что нужно в городе, а кроме тебя, послать некого. Все-таки ты мой лучший ученик, кому же, как не тебе… Заодно объясним твой прогул.
Он накинул профессорскую мантию с изображением осьминога, расчесал пятерней волосы и усмехнулся, как умел только он: неуловимо, только намеком в уголке рта.
— Мрачный ты парень, Джоселиан. Хотел бы я знать, что это тебя так туда тянет?
— Смерть, — не подумав, брякнул я.
Он кивнул и подтолкнул меня к выходу.
Я добрался к месту казни как раз вовремя, чтобы увидеть, как их выводят. Толпа собралась огромная, история эта наделала шуму. Люди пришли посмотреть, как отрубят головы двум неудачливым похитителям, рискнувшим поднять руку на человека из дворца. Сам он, татуированный толстяк в расшитых туфлях, на площадь не явился. Стражников, и городских, и дворцовых, было видимо-невидимо, они окружили плотным кольцом деревянный помост, на котором традиционно совершалась казнь. 'Против Закона и нашего Солнцеликого Султана, да живет он вечно', как зачитал из длиннющего свитка чиновник в слишком широком для себя халате. Тощий человечек был спеленут им, да так туго, что его глазенки вылезли из орбит, и голосок у него был надрывный. Он огласил злодеяния, вытягивая шею, потом промокнул пот огромным шелковым платком и пропищал: 'Ведите!'
Палач отозвался эхом, но гораздо более низким голосом, и тоже утер пот, только рукой.
Толпа зашумела, всколыхнулась, люди зашептали: ведут.
Я привстал на цыпочки, стараясь увидеть своих друзей. Сердце отплясывало в груди скорбный танец, размеренный и горький. Во рту все еще медлил вкус виноградного усика, не желая уходить.
Их вывели на помост; у каждого глаза завязаны, во рту кляп, руки скручены за спиной толстенными веревками. Следов побоев не видно, и стояли они ровно — но я видел немало пыток: внутри у них была каша из органов, я был почти уверен. Ган поставил ногу так, чтобы поймать Шенбу на бедро, если тот начнет падать.
Я стоял, укрытый толпой, и был неузнаваем и безучастен. Еще одно лицо среди других, еще один голос… Что я мог? Сложно было представить меня, громящим стражу, перерубающим путы моих приятелей, разбрасывающим врагов направо и налево. Даже мне, с моим богатым воображением — сложно.
Я повысил голос и завопил что есть мочи:
— Коротышка — главный зачинщик! Пусть он ответит за свои злодеяния!
Было видно, как дернулась голова Шенбы — он узнал меня. А я начал, как когда-то на подмостках, чисто и звонко разбивать своим голосом воздух, повисший над площадью; толпа же, притихшая при первых раскатистых звуках, тихонько загудела:
— Пусть, пусть ответит!
Я не останавливался, надрывая связки в крике:
— Пусть ответит! Пусть скажет последнее слово!
И толпа:
— Пусть скажет! Пусть ответит!
Замученный солнцем палач, ждущий в нетерпении начала казни, смущенный донельзя, неуверенно махнул рукой в сторону собравшихся поглазеть на смерть людей, и потянулся за топором. Я открыл было рот, но тут женщина, стоявшая рядом со мной, с младенцем под мышкой, закричала:
— Нет, пусть сначала скажет!
— Пусть, пусть скажет! Пусть ответит! — подхватили вокруг, и я в том числе. Я размахивал руками в некоем священном почти что экстазе, ощущая в груди трепет единения с этой огромной массой людей, доказывающей сейчас, что она имеет право на Зрелище.
Палач нервно дернулся в сторону приговоренных, потом повернулся к рыбообразному типу, чиновнику со свитками в руках. Тот, чувствуя надвигающееся пламя пожара людских голосов, закивал головой быстро-быстро, и мне на секунду показалось, что голова его сейчас оторвется от шеи и скатится под ноги зрителям. Палач сдернул повязку с глаз Шенбы, вынул кляп и отошел на несколько шагов. Погладил лысину рукой, уставившись на чиновника, словно бы говоря: 'Я не несу ответственности за это безобразие'. Тот спохватился, сделал было знак рукой, чтобы кляп вернули на место, но было уже поздно.
Н'хагаш Шенба, я сделал все, что мог.
Твоя очередь.
Шевели же языком, маленький засранец!
И Шен заговорил.
— Вы пришли сюда, и стоите здесь, и солнце по небу продолжает свой путь, а между тем великие дела творятся вокруг! Здесь и сейчас, говорю я, и вы — свидетели чуда! И свершится оно прямо сейчас, и изумленные глаза ваши узреют его! Чудо, говорю я, и признаю за собой все то, что совершил в этой жизни — но разве маленькие минуты, впопыхах бегущие мимо могут провидеть всю тяжесть сотворенного мной, как и не сотворенного? И вот я стою здесь, и вы видите меня — и что же вы думаете? Я уверен, что стоя тут, вы думаете о несправедливости и изменчивости, о судьбе и предназначении, я вижу это в ваших лицах!
Толпа затаила дыхание. Мощный голос, проникавший всюду, обволакивающий площадь, мягко ниспадающий вниз, а потом взмывающий вверх — я сам стал поддаваться магии этой музыки. Карлик пел, кричал, выл и шептал, и каждое слово он нанизывал за предыдущим, как бусину, как драгоценность в ожерелье. И не возникало и тени сомнения в том, что слова-бусины должны следовать друг за другом именно в таком порядке. Изначальном, сплетающимся суффиксами и аффиксами, дрожа согласными, вибрируя гласными в глубине его маленького тельца. Внутри меня словно что-то сжалось, потом отпустило — я понял, что небезопасно сейчас для меня находиться здесь, что звук, тембр его голоса — чарует и завлекает, между тем как разумом я понимал, что это всего лишь умелая — гениальная! — игра. Меня рвало на части, но я не уходил: боялся, что, пошевелись я, внеси хоть одну фальшивую ноту в это действо — и миг будет потерян, люди одумаются, стряхнут с себя наваждение… Поэтому остался на площади.
Стражники, нищие, бездельники, чиновник со свитком и палач, женщины и мужчины, дети и старики — все в равной степени были подчинены его речам.
Пожалуй, только один человек на площади не обманулся сладостным и взрывающимся голосом — тот, кому этот же самый голос докладывал по утрам: 'Кэп, погода ясная', или 'Кэп, сегодня овощное рагу'. Ганвар придерживал Шена своим телом, не давая тому упасть.
— Лик безумный, но вечный, чистый! Море, лепечущее о свободе так же ясно — и безопасно! — как и пение ласточки за бортом, и чайки, плывущие вдоль берегов, зовут нас… куда? В открытое море! В простор! Туда!
