— Это очень много золота, — громко заметил Йохан, дварф. — Даже самый богатый человек попытается поймать его.
— Пирена защити нас, — выругался Руари, Павек никогда раньше не слышал такого ругательства. — Давайте убьем его и бросим тут.
— Нет, — решила Акашия, и было ясно, что ее мнение победит. — Йохан?
Она повернулсь к дварфру, ее пальцы задрожали, быть может наружу вышла ее женская неуверенность? У Павека возникло подозрение, но у него было меньше половины мгновения, когда крепкий кулак дварфа ударил его в живот, а посох полуэьфа ударил его в основание черепа. Потом была темнота, а после темноты забвение.
Павек проснулся с пустой головой и плавая в воздухе. Мгновением позже он тяжело приземлился на деревянный лежак. Его сознание прояснилось: последняя вещь, которую он помнил, был тяжелый удар по голове на площади с тканями и красильщиками. А теперь он лежал внутри ручной тележки и его везли куда-то по неровной мостовой.
Он был связан по рукам и ногам — и, похоже, мастером своего дела. Его запястья и лодыжки были крепко связаны между собой на непонятном расстоянии за его спиной, и так его втиснули в тележку. В результате все его конечности болели, пульсировали и содрогались. Руки и ноги затекли. В середине всех этих страданий ему в голову вдруг пришла мысль, кто еще, кроме темплара, может связать человека так туго, что его всего будет бить дрожь.
Тележка подпрыгнула на очередном булыжнике, и это вернуло его к более насущным проблемам. Но не смог сдержаться и застонал, но, похоже, на это никто не обратил внимание. Повсюду кричали, и близко и далеко. Но слов было не слышно из-за скрипа колес тележки. И еще он ничего не видел. Его глаза были завязаны куском грубой ткани. И, похоже, сверху его забросали соломой; острые соломинки кололи его кожу через одежду, а сам он замерз.
Солнце село. Ворота Урика закрылись. Друиды должны были оставить свою зарнеку где-то в городе — в тележке не было места для него и для амфор одновременно — а потом они увезли его, связанного и без сознания, наружу, из единственного места в мире, которое он мог назвать своим домом.
Охваченный болью, Павек однако не мог понять, радоваться ли ему или бояться, он был за пределами города, в котором его голова была оценена в сорок золотых монет, и в полной власти друидов, которые могут искалечить его и не поморщиться.
По меньшей мере они позаботились о его глазах; человек может ослепнуть даже с закрытыми глазами, если будет на солнце все время после полудня. Теперь, однако, только его нос сообщил ему, что солнце село. Воздух, которым он дышал через солому, был полон дыма и серы.
Итак, друиды жестоко связали его, забросали соломой, чтобы скрыть из вида и вывезли за город. Они хотят его или его историю, но не доверяют ему.
Павек вздохнул. Это он мог понять: ни одному темплару нельзя доверять.
Он хотел было крикнуть им, что пришел в себя, но подумал лучше и подавил в себе этот импульс. Лучше подождать, пока все его чувства обострятся и он сможет разобраться в разговорах, которые доносились из внешнего мира.
— Что теперь? — голос подростка.
Его рассудок напрягся и выбросил на поверхность два имени: Звайн и Руари. Правильно было Руари, а слово Звайн принесло только дополнительную боль. Он мог сказать себе только то, что все к лучшему, и шансы сироты выжить на улицах Урика намного больше, чем у связанного темплара в ручной тележке. Похоже, так оно и есть. Теперь он и парень в расчете, какие бы долги не стояли между ними. Но еше была боль, боль из миллиарда клеток тела, и ворчание полуэльфа сделало ее только хуже.
— Я никогда не видел здесь столько народа, — продолжал Руари, когда никто не ответил на его вопрос. По моему здесь нет ни клочка земли, на которой уже не стоит чья-нибудь палатка.
— Просто никто не хочет идти дальше, во всяком случае сегодня ночью, — женской голос — Акашия, друид, вождь его похитителей. — Не с этим облаком на небе. Это сваренный Тиром шторм, Ру.
Коричнево волосая Акашия была прекрасна, прекраснее любой, самой крутой женщины-темплара, и не менее тверда. Полуэльф был достаточно умен, чтобы удержать рот на замке, и тележка, переваливаясь на булыжниках, покатилась вперед.
По крайней мере булыжники не размножаются простым делением.
Сваренный Тиром шторм. Он не слышал эту фразу раньше, но угадал ее значение.
Тир был городом, который послал героев, или дураков — баллады, исполняемые пьяными бардами по кабакам, называли их и так и так — сразиться с Драконом. Вопреки всякой вероятности герои-дураки преуспели. А теперь приходят штормы, и с такой же частотой, с какой приходил Дракон за жизнями смертных, своей страшной данью.
Впрочем, с Драконом расплачивались жизнями рабов; любому, у которого была хотя бы капля удачи или керамическая монетка, бояться было нечего. Но шторм нападал на всех сразу: ветер, дождь и летящий песок не отличали нищего от темплара. И никто не мог купить кусочек счастья, когда зелено-голубые молнии били с неба.
Тогда действительно, почему бы не назвать эти ураганы Тирскими? Кто-то же должен ответить за них. Дымящаяся Корона извергалась всегда, на памяти многих поколений, но никогда из дыма не выходили ураганы, пока эти идиоты не убили Дракона.
В своей тележке, под сеном, с повязкой на глазах, он не мог видеть зелено-голубые молнии, но, напрягая слух, он услышал повторяющееся ворчание грома. Страх, больший чем любая боль, наполнил его сердце: он скорее умрет, чем останется связанным, как он сейчас, на милость стихии.
— Мы не можем идти дальше, пока не примем решения, — со вздохом сказал Йохан, третий член троицы.
Тележка дрогнула и остановилась, когда старый дварф отпустил ручки. Павек, беспомощный, выскользнул из нее и упал на землю у ног дварфа. Стрелы боли, намного более яркие и острые, чем невидимые молнии, ударили в его суставы, и в те места, где веревки глубоко врезались в его руки и ноги. Еще и ребра ударились о землю и больше не в состоянии выносить боль, частично на земле, частично в тележке, он попытался завыть, но звуки умерли в его горле.
— Земля, ветер, дождь и огонь! — выругалась Акашия.
Йохан поставил свою пятку в грубых сапогах на его грудь, толкнул его обратно, в тележку, потом поднял ручки. Павек опять мог дышать и выть от боли, когда колеса тележки опять завертелись, и его быстро повезли через тьму.
— Подержи-ка здесь, — рявкнул дварф, и двухколесная тележка затряслась, когда кто-то из остальных занял его место между деревянными ручками.
Солома полетела в сторону, и огромная, сильная рука схватила его выше запястья и выволокла его наружу без боли, даже с грубой вежливостью, с которой один ветеран относится к другому, даже если они на противоположных сторонах.
