Потрясенная его почти что выкриком, Любава промолчала.
— Молчишь? А я мог бы изменить интересам своего князя из-за тебя, — с нарастающей яростью вновь заговорил Всеслав. И добавил, уже сам себе удивляясь, с отчаянием, плохо прикрытым сарказмом в голосе, — да я и сейчас в состоянии изменить Болеславу ради тебя. Одобрит ли такой брак твой Гостомысл?
Любава похолодела, сообразив, что Гостомысл может не то, что одобрить, а просто принудить ее к этому браку. А Рагнар где-то далеко.
— Но я же христианка, — дрожащим, испуганным голосом произнесла она, поднеся обе руки к горлу, где перехватывало дыхание.
— Я понял, и что? — все с тем же злобным сарказмом спросил Всеслав.
— Я не хочу замуж за нехристя, — не подумав, ответила девушка.
Оскорбленный воин сдержался из последних сил. И перепуганная Любава допустила последнюю ошибку.
— Ну, пожалуйста, Всеслав, пойми, мы друг другу не пара. Ты же, как какой-нибудь дикий зверь, никогда не знаешь, чего от тебя ожидать.
— Ах, ты христианка, ах, я дикий зверь, — сдавленным голосом произнес Всеслав и медленно встал.
Дикая злоба, уязвленная гордость, желание немедленно обладать этой девицей, и безмерное облегчение от того, что она все же жива, создали такой накал противоречивых страстей в его душе, что он окончательно потерял голову.
— Стой, — крикнула Любава, увидев в тусклом свете страшные глаза шагнувшего к ней сильного воина. И она выхватила меч, более не колеблясь.
Всеслав не думая, в голове у него пульсировали только злость и страстное желание, добраться-таки до непокорной девицы, мгновенно извлек свой меч.
Только, чтобы отвести ее клинок в сторону. Он не хотел ее убивать. То есть, если и хотел, то не сразу.
— Как же я ненавижу церковников, — сквозь зубы процедил нападающий, и клинки скрестились. Противники замерли на мгновение.
Правило третье: если меч извлечен, не щади противника.
По просьбе Рагнара Любаву долгие годы тренировали, как уклоняться от ударов.
Своего первого волка она заколола в четырнадцать лет.
Чуть развернувшись, ни о чем больше не думая, в следующее мгновение Любава выхватила левой рукой кинжал и всадила его в правое плечо противника снизу вверх. Удар был отработан многолетними тренировками.
Дружинница отскочила. Всеслав опустил меч. Он больше не мог его удерживать в поднятом положении. Кровь хлынула потоком. И тут к ним обоим вернулся разум.
— А я-то всегда думал, что ты кинжал для красоты носишь, — тихо произнес воин, — очень он у тебя странно расположен. Но если под левую руку, то нормально.
Он осел на скамью. Кровь и не думала останавливаться. Побелевшая Любава, вложив меч в ножны, несколько раз пыталась заговорить, но у нее не получалось.
— Разреши, я тебе руку перевяжу, — дрожащим голосом сумела выговорить она с четвертой попытки. Всеслав, у которого вся злость ушла вместе с потоком крови, посмотрел на свой меч, все еще зажатый в руке, слегка усмехнулся и вбросил его в ножны левой рукой.
Тогда Любава бросилась к какой-то из котомок, не выпуская кинжала, разыскала чистую ткань, масло, бутылочки со своими настойками.
— У меня чистый клинок, — нервно пробормотала она, снимая со Всеслава через голову окровавленную свитку без рукавов и разрезая рубаху своим чистым клинком.
Это было отличное лезвие, кстати. Дорогая, иноземная работа.
— Откуда у тебя кинжал? — спросил Всеслав, пока ему перематывали плечо, останавливая кровь.
— Рагнар подарил на пятнадцатилетие. Парные меч и кинжал, — не поднимая глаз, ответила смущенная и расстроенная Любава. — Они для женской руки. Их делал влюбленный в свою госпожу оружейник. Тут надпись на персидском: «непобедимой». Тебе очень больно?
Больно, конечно, было, но вполне терпимо. И ему не надо было продолжать бой. Вот это бы оказалось затруднительно, тут Любавины наставники были правы. Но просто сидеть на лавке, пока кто-то другой о тебе заботится — да сколько угодно. Особенно, если не просто «кто-то», а сильно огорченная Любава.
— Нет. Я даже рад, что ты меня остановила. Иначе я бы потом всю жизнь себя бичевал за то, что причинил тебе вред.
Любава закончила перевязку, тщательно вытерла кинжал, только потом вложила его в ножны.
— У тебя не должно быть огневицы, потому что я всегда несколько раз протираю оружие, — все еще смущенно произнесла лекарка. — У тебя с собой есть сменная одежда? В приседельных сумках? Я принесу сумки?
Всеслав с любопытством посмотрел на хозяйку избы.
— Ты разрешишь мне остаться? Хоть я и нехристь?
— А как ты поедешь?
— Надену тулуп и поеду, если тебе неприятно мое присутствие. Какая-то рана в плечо меня не остановит.
Любава покраснела практически до слез.
— Останься, пожалуйста. Прости, я тебя обидела.
— Ты вообще меня постоянно обижаешь, — добродушно сообщил ей раненный нехристь, принимая извинения. Неси сюда мои сумки.
Он улыбнулся, слушая быстрые шаги уже за дверью, откинулся к стене и закрыл глаза. Все-таки плечо болело.
Любава быстро принесла его сумки, вытащила запасную свитку, которая тоже надевалась через голову, замочила в талой воде окровавленную одежду, накрыла на стол. Ей оставили хлеб, солоноватый творог, мясо, мед, моченую клюкву, даже пироги с мясом. Только накрыв стол, осторожно позвала Всеслава по имени. Тот открыл глаза. На него смотрели пристально и внимательно, хотя и с чувством вины во взоре.
— Ты сам дойдешь до стола? Из тебя столько крови вытекло?
Это было даже и не обидно. Раненый воин пошатнулся, преодолевая слабость и резкую боль, но успешно добрался до стола. Любава всю еду нарезала так, чтобы он смог есть левой рукой.
— Давай, обсудим все с самого начала. Все равно этим вечером делать нам нечего, — сказал Всеслав по окончании их молчаливой трапезы.
— Давай, — согласилась Любава, действительно чувствуя себя бесконечно виноватой. Она, вообще-то, в первый раз в жизни всадила кинжал в человека. И теперь, страдая, думала о том, что все мужчины правы. Она не может быть дружинницей.
— Итак, что ты делала ночью в той лесной времянке возле Трех ключей?
— Я возвращалась из Ольгина к себе домой. Пережидала там грозу. Очень мешали крысы. Они прыгали за едой и пищали. Я прикончила одну, чтобы отпугнуть остальных, привесила ее, и тут появился ты.
— Как все просто, надо же. И с такого недоразумения все и началось. Я был груб и резок с тобой, хотя и был обязан тебе спасением от смерти своего брата. Но в Полоцкой земле ведьмы — это отвратительное зрелище. Их много. Никто их там не трогает. Это разухабистые, самоуверенные бабищи. Представь, например, чтобы отвратить грозу или дождь с градом, они задирают подолы до груди и бегают. Такие вот полуголые, тряся грязноватыми подолами, бегают по улицам, ругаясь черными словами.
— И как, помогает? — с любопытством спросила Любава. — Остановить грозу? Или дождь с градом?
Всеслав с удивлением на нее посмотрел со своей лавки, усмехнулся.
— Я бы испугался такого зрелища. Но грозовые тучи, знаешь ли, нечеловечески настырны.
— А чего же те бабы тогда бегают?
— Не знаю. Нравится, наверное. Прости, что я тебя с ними сравнил. Но, знаешь ли, крыса в круге веток…
— Да еще и рядом с Велесовым святилищем…
— А, так ты знаешь? Я был в отчаянии. И поехал за помощью к волхвам.
— Наши так и решили, когда тебя обсуждали, не обижайся.
Всеслав вздрогнул.
— А, так вы меня обсуждали?
— Гостомысл тебя узнал. Он знал, что будет посланник от Болеслава в Муромль. Он видел тебя на рынке, помнишь, когда мы там встретились, вот тогда-то он и просчитал твое поведение на месяцы вперед.
— Гостомысл?
На этот раз Всеслав не стал злиться. Кровопускание помогло. А в хладнокровном состоянии, как многие замечали, он неплохо соображал. Воин закрыл глаза и вспомнил тот день, когда они с Любавой встретили Гостомысла, вспомнил испуг, промелькнувший в глазах у этой решительной девицы при одном только взгляде на вроде бы располагающего к себе человека. Он еще тогда удивился. И сегодня, прежде чем Любава вышла из себя, назвав его нехристем и диким зверем, они тоже поминали этого человека.
