Там и земля превратилась в пепел, — вернулись ко мне слова Вереска. —Злой огонь.
Он лжет. Он верит, что я — чужой, нездешний, и поэтому лжет не смущаясь. Он не мог ничего унести с пожарища — потому что там ничего не осталось! Я лежал где-то в стороне…
На границе полного сгорания,— напомнил Вереск.
Я был там, я был там один — но взял он не меня.
Тогда кого?
Остается одно: он взял останки того, чье тело не сгорает дотла.
Зажигательная смесь, съедающая все неугасимым огнем — скажем, по рецептуре «Холокост» или «Ге-Хинном», — может пощадить лишь специально подготовленное тело. Негорючая пропитка — или колдовская обработка.
Зачем ему этот остаток тела? Чтобы любоваться? О да, вполне в его духе! Но это не объясняет всего. Молчи — просил призрак, а Вереск сказал: корысть у них другая, не в деньгах.
Душа связана, скреплена, спаяна колдовством с остатком тела. Это явно сделано нарочно — чтобы душа вечно испытывала страх разоблачения и являлась призраком ко всем, кто вздумает раскрыть тайну. Расчет на жалость, на нашу жалость, на то, что мы из сострадания не посмеем назвать виновника, смолчим. Иначе… что — иначе? Случайная находка на пожарище. Полицейские не все просеяли, не все нашли. Некромант Альберт Гейер допросит душу, судья постановит, что нет смысла возрождать человека, убившего семьдесят других, — и статуэтку подвергнут плазменной кремации. Полная смерть — и позор. «По данным дополнительного расследования, виновником гибели семидесяти человек является…» — и тотчас же, обвалом — в газетах, в новостях, в шумных комментариях… новая ненависть одних — и новый, горший, напрасный стыд других за свое естество. Все продумано.
— Оно… похоже на женщину, — заметил я, чтобы мое молчание не было подозрительно долгим. — Грудь, бедра…
— Нравится? — бросил на меня ласковый, понимающий взгляд Жасмин. — А вдумайтесь, почему?
— М-м-м… — Я смешался. — Может быть… мужчины — они агрессивней. Солдаты, полицейские, пожарные — чаще всего мужчины. Они чаще гибнут… насильственным путем. Это… ну, как бы естественно, да?
— Так; вы мыслите правильно, — кивком ободрил Жасмин. — Дальше!
— А женщины — нежные, красивые. — Я сглотнул невольно подступивший к горлу ком. Раньше я был знаком с тем, что стало статуэткой в музее Жасмина, но теперь не мог узнать. — Они — ну, словно образец красоты и нежности. Если с ними что-нибудь случается, их жалеешь больше…
— Сильнее, — поправил Жасмин. — Вы правы, Уголек, — именно так. Пронизывающая жалость! Ради этого стоит пройтись в будний день по кладбищу и поискать могилы девушек; почувствовать, как подступают слезы… — Достав свободной рукой носовой платок, он вытер глаза под очками. — Видите, даже мысль об этом может растрогать. Поэтому я решил придать статуэтке внешность девушки, сгоревшей девушки…
Наверное, в этот момент я мог напасть на него, наброситься, убить. Но не злость владела мной, а холодный азарт шахматиста, молчаливое и сдержанное нетерпение вора, в темноте подбирающего к замку отмычку за отмычкой. Спокойнее, Угольщик. Нельзя ошибиться. Впечатление обманчиво. Он мог получить материал для статуэтки от судьи, от полицейских, чем-либо обязанных ему, — здесь многие знают о его «коллекции». Он вообще может врать с начала до конца — если уверил себя, что эта деревяшка как-то связана с пожаром. Я должен расследовать, пока не узнаю истину.
— В моем сне, — продолжал растроганный Жасмин, — есть слепок этой фигурки; он бродит за рекой.
Нет, не обманешь. Мой сон — особый, я сам его накликал. Мой сон правдив, а ты — врешь, думая, что говоришь с ценителем кошмаров.
«Угольщик, сколько можно обманывать себя? — говорило во мне что-то. — Смотри: твой сон, затем эта статуэтка, все совпадает. Если поджигатель был околдован, Жасмину позарез нужна душа для шантажа. Раскрыв связь поджигателя с Жасмином, ты вынудишь его пойти на разоблачение, причем судья с некромантом скажут лишь половину правды — и душа, заточенная в обгоревшем дереве, погибнет опозоренной. Позвони Мухобойке. Расскажи ей. Пусть она убьет Жасмина».
— Можно подержать? — попросил я, возбужденно глядя на вещь в его руке.
— Пожалуйста, друг мой!
Твердое сухое дерево легло в мою ладонь. Жасмин наблюдал — он хотел насытиться, он ждал, что мои глаза загорятся еще ярче или — что я зашмыгаю носом, стану водить по выпуклостям статуэтки пальцем. Под таким пристальным вниманием я не посмел раскрывать свой лиловый цветок и доверился осязанию.
«Отзовись, — просил я статуэтку мысленно, — дай знак!»
Она потеплела; где-то внутри я почувствовал мерцающий огонек.
Этого не должно быть. Будь она просто мертвым деревом — бессмысленным, бездушным, — этого бы не случилось никогда!
Она меня помнила.
Она, когда-то знавшая меня и мое подлинное имя.
На большее я пока не мог надеяться — и, вздохнув, возвратил статуэтку Жасмину; тот принял ее с улыбкой:
— Хороша, не правда ли?
— Она будет еще лучше, когда вы закончите работу, — улыбнулся я в ответ как можно искренней.
— Обязательно! Только ради этого и стараюсь. Когда она будет готова, я непременно приглашу вас; мы установим ее на удобное для обзора место и будем рассуждать. А теперь вернемся в дом.
Я должен увидеться с ней один на один. Хватит ли у меня сил разговорить ее? Надо попытаться. Но как?.. Сегодня Жасмин не позволит, это очевидно. Похоже, каждая мелочь на полках подвала — навсегда, без права выноса. Ждать, пока он не спеша придаст ей форму, вызывающую жалость?..
Мы шли к лестнице; я замедлил шаги и обернулся, собираясь спросить, скоро ли смогу вновь посетить музей — ведь здесь так много интересного! — когда темнота в углу с шорохом задвигалась и издала мычащий, низкий, угрожающий звук. Жасмин развернулся с неожиданным проворством и рявкнул, подняв стек:
— Сидеть!!! Место!
Затихающе урча, темнота улеглась и вновь стала недвижима.
— Это сторож, — успокоил меня гостеприимный хозяин — На него тоже есть сертификат.
Ночь приближается
— Ночь приближается, мой юный друг. — Жасмин подавил сладкий зевок, жмуря глаза под линзами очков. — Нас обоих ждут дивные сны… Увы, я не могу изменить своим правилам и пригласить вас переночевать; мы еще недостаточно знакомы. У вас есть в городе друзья, родня?..
— Нет, — честно помотал я головой. — Я собирался пойти в молодежный центр…
— Разумно, — одобрил Жасмин, — весьма разумно. Но встреча была мне приятна; я чувствую себя обязанным — и хочу предложить более достойный ночлег, нежели в этом… центре. У меня есть добрый приятель — молодой, неженатый человек; он полуночник, ваш визит не будет для него помехой. Место для сна в его доме найдется получше, чем даже в моем. Он разносторонне развит; предложите ему хорошую беседу — он не станет отмалчиваться. Скажите, что вы от Жасмина, и он примет вас. Это недалеко — улица Инженерная, седьмой дом. До встречи! — помахал он с улыбкой, когда я вышел за калитку.
Помахав в ответ и уже уходя, я заметил, как Кико подает хозяину сигарету, а тот берет, не глядя.
Вышел я уже в ночь, быстро, по-осеннему спустившуюся на город.
Восточная, черно-синяя часть неба поблескивала робкими звездами, а на западе между полосками тихих плоских облаков еще синел последний свет заката. Город засыпал — и без того нечастые на его улицах машины пропали совсем, редко-редко встречались прохожие, да приглушенно бухала танцевальная музыка в барах, мимо которых я шел; улицы холодно освещали бело-голубые фонари. На одном из перекрестков у тротуара стоял полицейский автомобиль — и кокарда на фуражке слабо блеснула, когда патрульный поглядел в мою сторону.
О нет, не тревожьтесь, сержант. Вы же видите — идет какой-то паренек; походка у него прямая — он не пьян и не нанюхался; он не спешит, не озирается и не торопится быстрее миновать вашу зону обзора. Более того, он сам готов подойти к вам с вопросом:
— Добрый вечер! Скажите, как пройти на Инженерную, семь?
