— Ну?
— Ну, а дальше понял я все.
Тут Фотий в себя пришел, зубы на пол отхаркнул с кровищей, десны пощупал, зыркнул гадом и говорит:
— Жа это ответишш, жлобный.
И начинает Илюшу сковывать и порчу наводить. А Илюша ждать не стал и по башке Фотия треснул так, что тот снова замертво упал.
— И он еще на меня с Силой теперь лезть будет! — Илюша мой возмущается.
Долго бы лежал Фотий, когда б я его не откачал.
— Все, — говорю строго, — покуражился ты, не мешался я. Впредь не ругайся над матерью морской. И мстить не думай: передо мной ответишь.
— Шли бы вы с ушенишком швоим жабавным в какое другое мешто!.. — Фотий шипит, зубы в ладошку собирая.
И уехали мы, и понял я, что Илюша, мой может как под Силу попасть, так и Сильного кулачищем одним подмять. И не мстил нам Фотий, боялся, и забыли люди, как его прежде звали, и стали кликать: Шамка.
По всем землям ездили, а в Киев все ж таки наведывались. И без нас не забудет о богатырях князь Владимир, да нужда у него в них появиться может. Издалека почую: все время слушаю я князя. Вот и в этот раз услыхал. Знаю, не отчаянная нужда, но думает о чем-то князь неотступно и меня призывает.
Въехали в Киев-град, пошли в княжеские палаты. Удивляется Владимир:
— А я-то только гонцов разослать хотел! Удивительный ты действительно богатырь, Святогор, тайный, и все тебе ведомо.
— Ученика моего по смерти моей так же ласкай, — говорю. — А мне хвалы, что ужу сапожки. Так что за нужда у тебя, князь?
Отводит глаз Владимир, пальцами по столу барабанит:
— На мне одном земля Русская держится. Как Богу душу отдам, так смуты пойдут.
— Не ты один земле Русской защитник, — говорю. — Но то, что смуты пойдут после смерти твоей, так возможно это. Зажал ты людишек в кулак, а как разожмется он, так во все стороны побегут.
— Сколько жить мне, Святогор?
— То одни боги знают. Тело твое вижу и душу, но меч, да стрелу, да вепря клык, да яд загодя только одни девицы вещие видят. И то — врут обычно девицы-то. А коли ни меча, ни стрелы, ни клыка, ни яда не будет, то жить тебе, князь, еще не меньше десяти годов, но и не больше двадцати.
Не любят люди, когда говорят им такое. Но строго я на князя Владимира смотрел, потому что сам с Востока в суме его привез и не врал ему никогда.
— Мало, — Владимир говорит.
— Мало, — соглашаюсь. — Не больно прочно тело твое.
— Так делать надо что-то! — вскидывается и хмурится грозно. — Или уж княжескую жизнь и продлить ничем нельзя?
— Не слышал о средствах таких, — говорю.
— А мындрагыр? А одолень-трава?
— Врут о них больше, чем правды говорят. Бывает, что и творят чудеса мындрагыр и одолень, и смерть отвести могут, но только тогда, когда тело само смерть отторгнуть готово. А не знаю я снадобья, чтобы тело от распада положенного бы спасло.
— Сказали мне об одном, — князь свое гнет.
— Дня не проходит, княже, чтобы люди бессмертия тайну не раскрывали. Все снадобья подбирать — спину надорвешь.
— Но одно проверить-то можно?! Верю я ему очень.
Поразмышлял я. Что, думаю, Илюшу моего не свозить ли еще куда? А то что-то последнее время кружим без дела.
— Раз веришь, так расскажи.
Загорелся князь: верит, что раз на престоле он, так ему боги, значит, жизнь дадут невмерную. Ох, люди, люди…
— Живет на далекий восток от Новгорода, за озером Белым, в лесах еловых, темных, соболь кипрейный. Как кипрей он цветом, розовый то есть. Мало его на земле той, но кто соболя кипрейного в доме держать будет, тот жить будет, покуда жив соболь, а соболь кипрейный живет по сто лет.
Не сдержал я вздоха.
— Чего вздыхаешь, — князь сердится, — верю я в соболя того и доставить прошу!
— В самоедскую землю посылаешь, — говорю, — а какая самоедам вера? Если такая тварь небывалая в лесах у них гнездится, так что же сами они живут по тридцать годов и старикам их по пятьдесят?
— Не дается соболь самоедам! — Князь кулаком стучит, чисто ребенок слезливый. — А тебе дастся.
— Вот что, — говорю, — не гоняют Даждьбогова сына за глупостью хвостатой. Илью моего пошли.
Молчит князь, шибко на соболя-зверя надеется, Илью за воина почитает. Потом говорит жалобно почти:
— Пошлю Илью, а ты с ним не съездишь вместе на случай всякий-разный?
— Съезжу, — говорю.
Илья князю кланяется низко: почитает Илья князей слишком долго на печи высидел. Кашляет, хмыкает наконец, спрашивает:
— Великий князь, а кто тебе про соболя того рассказывал?
— Новгородец один, — князь говорит.
— А куда поехал новгородец тот? — Илья спрашивает осторожно. — Как бы его найти да с ним поговорить?
— А никуда не поехал с тех пор новгородец тот, — князь смеется. — В моем подземелье сидит. Как услышал я про соболя, так и посадил новгородца, чтоб другим не рассказывал. Откуда знаю я, может, в земле самоедской всего и есть, что две соболюшки, и кто-то вперед меня их получит!
— Да, — говорю, — рассказывай князьям тайны после такого.
Злится Владимир:
— А что мне, язык ему вырезать было?
— В тереме своем поселить с почестью!
— Сбежит!
— Твой же Бог новый тебя плетью за такое огладит!
— Договорюсь я с Богом новым, — Владимир рычит, — я в него верю, не ты! Ты сам, Святогор, мало ли крови пролил! Говорят, будто и Микулина кровь на тебе, а?
— Неслух! Оставлю двор твой и богатырям заповедаю тебе служить!
Опустил князь глаза, чтоб злобу свою не показать, и говорит:
— Сейчас же новгородца в палату светлую, в терем свой переведу, там вы с ним и поговорите.
На том и простились. Зол я тоже был, а Илья мне шепчет:
— Святогор, да как же ты, да с князем!
А я ему:
— На земле князей — что грязи, а ума — что грома! Молчи уж лучше! Послали мне боги ученичка за грехи мои! Только одежду, золотом тканную, увидит, так и хвост поджимает, как собака, кнут чующая! С мужиками да лешими лишь смел! Не выйдет из тебя богатыря!
Едва не заплакал Илья от слов таких, но не стал я его утешать. Позвали нас к новгородцу.
Сидит в палате, по-восточному убранной, перед ним стол с яствами праздничными, одет с иголочки, а худ, как былинка, и лицо у него бледно, как былинкин корень.
— Видишь теперь, как небывальщины разносить? — спрашиваю его. — Глуп ты. Плачет:
— Ох, проклинаю язык свой! Но не небывальщина это, а самая что ни на есть правда!
— Рассказывай.
И выложил он, что был в земле самоедской, и в шатре водителя их клеточку видел, платочком покрытую. В большом почете его самоеды держали, потому что наконечники для стрел привез им отличные и в шатре спать положили. И подглядел он ночью, как приподнял водитель платочек, а в клетке соболь розовый на колесе крутится, и стал ему водитель орешки сыпать и за жизнь долгую благодарить. Поутру спросил новгородец водителя про соболя-то, тот испугался, не сказал ничего, новгородца выпроводил поскорее, а сам с места снялся и перенес свой шатер куда-то. А люди его новгородцу про соболя объяснили, что живет в еловых лесах старых в редкости большой и что почти и не бывает удачи такой — соболя розового поймать. А обычно один поймает, а другой у него украдет, и так переходит соболь кипрейный из рук в руки, и поэтому никто и не живет долго. А как ловить его, не сказали, потому что тайна это большая.
