— Ужин?
— Еду на вечер. Мне нравится твоя еда.
Он смутился. Клянусь Космосом и каждой его песчинкой — смутился! Не покраснел, конечно, но глаза на мгновенье потупились.
— Я не… человек, который готовит, — сказал он.
— Ты замечательно готовишь! — крикнул я, вновь углубляясь в провода. В тот момент я должен был чертовски походить на Лаокоона, — Пожалуйста. Клянусь, я съем все что угодно, даже если это будут подшипники с соусом из машинного масла.
Он не ответил, скользнул по лестнице и исчез. Но когда я поднялся ночью на кухню, меня ждала прикрытая крышкой тарелка. Это была похлебка, грубоватая, но весьма вкусная. Котенок не стал жалеть моих запасов, отправив туда мясо, картошку, лук и много всяческой всячины. Специи он особо не жаловал, но отдал должное соли и перцу. Я никогда не брезговал простой пищей. Иногда, когда нам не успевали подвозить на передовую припасы или транспорт снабжения превращался в ворох бесполезного хлама, мне приходилось затягивать еще туже форменный пояс или есть такое, о чем я никогда не упоминал дома.
Я вымыл посуду, на небольшом листке бумаги написал крупными печатными буквами по-имперски: «Спасибо! Было очень вкусно!», оставил на столе. Следующим утром листок не исчез, хотя по его положению я заметил, что его брали в руки и даже пытались положить на прежнее место.
В общем, кухню мы поделили. Это была нейтральная территория, где мы иногда — редко, очень редко — могли столкнуться. Котенок никогда не делал попытки проникнуть на верхний ярус или выбраться из маяка, я же со своей стороны не заходил в его комнату.
Что я чувствовал тогда? Записи не дадут соврать, мы прожили так около двух недель. Два узника — один заперт внутри каменой башни, другой внутри себя самого. Оба слишком умны или слишком устали чтобы попытаться пробить стены своей темницы. Котенок… Это было самое вздорное, непостоянное и сердитое существо из всех, что мне доводилось видеть и тем более из тех, с которыми приходилось делить кров. Маленький ночной хищник, независимый и вечно крадущийся. Жестокий звереныш со стальными когтями. Беспомощный лисенок, забывший, как убрать обратно когти.
Некоторое время я позволял себе верить в то, что под колючей, давно нечесаной шерсткой скрывается обычный ребенок, пытающийся нарочитой грубостью отпугнуть от себя всех окружающих. Такие попадаются даже среди уличных котят — вечно взъерошенные забияки, готовые полоснуть когтями всякого, оказавшегося рядом, но млеющих, когда чешешь их пальцем под ухом. Это было очень глупое объяснение, но в тот период времени оно было характерно для меня, как я понял позже.
Котенок при всем своем полугрозном-полурастерянном виде никогда не был домашним котенком. Это был воин. Настоящий, прирожденный, что бы я ему на счет этого не говорил. Некоторая мягкость, которую не так-то легко было нащупать, компенсировалась изрядным хладнокровием. Я никогда не сомневался, что у него хватит и выдержки и умения вспороть горло или живот упавшему или всадить разряд из логгера между лопаток. Его нельзя было считать настоящим ребенком.
Иногда я представлял его таким, каким он стал бы, не попадись на его пути старый, выживший из ума граф. Он стал бы грозой колоний этого сектора. Его имя, которого я так и не узнал, наводило бы трепет на все имперские приграничные гарнизоны. Из него получился бы настоящий боец. Решительный, проворный, как рысь, со взглядом, быстрым и смертоносным, как орбитальные логгеры. Дремала в нем эта тускло блестящая искорка, которую я с удовольствием рассматривал, огонек, сигнализирующий о том, что к его обладателю нельзя поворачиваться спиной.
Котенок… Глупый, глупый граф. Ты решил поиграть с опасной игрушкой, которая куда опаснее, чем граната с выдернутым предохранителем или неисправный логгер. Это не сбитый с толку и опозоренный мальчишка, это почти сформировавшаяся машина для уничтожения, очень надежная и эффективная машина, надо сказать. Я вспоминал его взгляд, движения, скупые жесты. И чем больше вспоминал, тем яснее мне становилось, что все, что я принимал за растерянность или смущение, было не более чем маскировочной сеткой, наброшенной на боевой механизм. Изумрудный взгляд, вскинутые или нахмуренные брови — все это было ложью. Рассчитанной абсолютно правильно.
Стареющий граф известного рода, в прошлом известный рубака, бретер и поэт, ныне отбросивший все изгнанник и спивающийся философ-одиночка. Человек, запертый по доброй воле на крошечном островке. Давно забывший, что значит понимать самого себя. Герханец. Что лучше сработает против него, чем старающийся быть грозным и взрослым мальчишка, который на самом деле внутри беззащитен и лишь ждет поддержки чьей-то сильной руки? Этот человек ничего не сможет противопоставить этой красивой легенде, приторно-банальной, как полусгнивший леденец. Он слишком ван-Ворт.
«Он играет с тобой, — шептал в ухо голос, — Он видит тебя насквозь. А ты так и остался идиотом. Старая и глупая игра — к чему она? Мужественный уставший граф и дерзкий мальчишка, чья дерзость достаточно наивна чтобы граф это понимал? Отвратительно.»
Он был прав, голос. Я купился на сказку, в которую хотел верить. Обмануть самого себя — самый мерзкий обман из возможных. Почему я решил, что он — ребенок, которому нужна помощь? Где были мои глаза? Это почти зрелый убийца. Усыпляющий мою бдительность, рядящийся — не без успеха — под беспомощного сопляка. Самый простой способ обмануть противника — дать ему возможность поверить в то, во что он хочет поверить. К чему стремится. Герханец, землянин или кайхиттен — неважно, так устроен любой человек. Самый последний циник в глубине души ждет чего-то и на что-то надеется, как засыхающий цветок на покрытом пылью подоконнике. Потому что человек, который уже ни во что не верит и ни на что не надеется, умирает. Срабатывает сложный механизм самоуничтожения.
Он поймал меня, этот маленький пройдоха. Понял, чего мне не хватает. Позволил мне домыслить все, создать ложный образ, после чего захватил этот образ себе и напялил чужую, слепленную моими руками, маску. Все просто, Линус, правда? Достаточно было лишь слушать свою голову, а не воспаленные железы.
Но наваждение проходило и я снова верил, что передо мной ребенок. Рано повзрослевший, успевший увидеть слишком многое, но ребенок.
— Где твои родители? — спросил я его как-то осторожно, — Я имею в виду, они живы?
Жестокий, неприятный вопрос. В моем голосе было недостаточно мягкости чтобы скрыть его острые грани. Я опять почувствовал стыд.
— Убирайся, герханец, — ответил он по обыкновению, пытаясь проскользнуть мимо меня.
