Не думаю, что в ее годы есть шанс большой опыт. Но она говорила так убедительно… Я не стал спрашивать, кто такой паразит, и что такое якоря. Странное дело: я верил ей. Если эта полуптица не желает объяснить – значит, не надо. Я только поинтересовался, что делать в случае кризиса. Звать меня, сказала она. Сразу посылать за мной. Кризис выглядит необычно. Но в целом – это хорошо. И вот что еще… Вы не справитесь сами. Даже если кризис пройдет без эксцессов (она сказал как-то иначе, но я не запомнил), кто-то должен остаться с больным, пока пошлют за мной. Она критически осмотрела меня и хмыкнула: Абель, я не уверена, что вы совладаете с мэтром…"
Перо скрипело и брызгало чернилами. Присыпав написанное песком, Абель взял второй лист. Он знал, что пишет невнятно, от волнения забывая четко оформить: кто сказал, что сказал… Местоимения плясали, как шуты на карнавале. Текст напоминал черствую лепешку – если с голодухи, то сгодится, но украсить праздничный стол… Ничего, успеется. Перепишем заново, а это – черновик. Первая помощь. Удивительное суеверие: пока длится дневник, с Биннори не произойдет ничего непоправимого.
Ты глупец, Абель. Ты – книжный червь, душа чернильная.
"Капитан Штернблад приказал гвардейцам остаться в доме. Вы поступаете в распоряжение Кромштеля, велел он. За больного отвечаете головой. Псоглавец предложил свои услуги, но капитан не согласился. Он хотел, чтобы псоглавец находился при нем. Или решил: если кто-то ответит головой за мэтра Томаса, пусть это будет человеческая, а не собачья голова.
День прошел спокойно. После сеанса мэтр вел себя чудесно. Хорошо поел, улыбался, без возражений отправился спать. Сон освежил его. Он по-прежнему отвечал невпопад, но утром больше часа играл на арфе. Я сидел у его ног и слушал. Когда ему надоело играть, мы разговаривали. Точнее, говорил я один. Так посоветовала гарпия. Не надо, сказала она, вспоминать прошлое и строить планы на будущее. Дергать за якоря – дело паразита. Вы же, Абель, беседуйте с больным о чем-нибудь сиюминутном. Надо открыть окно, в комнате душно. Вот вкусная булочка – с джемом и глазурью. На локте образовалась дырка, сейчас заштопаем. Главное, чтобы он слышал. Даже если это не приносит видимого результата – разговаривайте с ним.
Тащите его сюда, это помогает.
Гвардейцы сперва околачивались рядом. Но, видя, что с мэтром не происходит ничего примечательного, заскучали. Во вторую ночь они еще дежурили у дверей его спальни. Потом стали караулить в холле. Играли в карты, пили вино; спали в две смены. Днем им становилось и вовсе тоскливо. У меня хотя бы были заботы по дому.
Они же…
Ничего не хочу сказать: в тот злополучный день я сам отпустил их в ресторацию – пообедать. Им наскучила моя стряпня. И вино в погребе закончилось. На первый взгляд ничто не предвещало беды. Мэтр спал – теперь он с удовольствием ложился пополудни. Я расставлял книги, смахивая с них пыль. На всякий случай поднялся в спальню: посмотреть на спящего. Он часто сбрасывал плед и мёрз, но не жаловался. Когда я вошел к нему…"
Он отложил перо. От воспоминаний голова разболелась так, что Абеля затошнило. Да, он вошел к мэтру и остолбенел. Плед валялся на полу. Смятые простыни бесстыже сбились к спинке кровати. Томас Биннори, голый, будто в миг рождения, стонал и еле слышно вскрикивал. Все его движения говорили: поэт занимается любовью с невидимкой. По рукам мэтра легко определялось – вот его пальцы ласкают чью-то грудь, вот дама, сидя на нем, выгнулась от наслаждения, а ладони мэтра сползли ей на бедра; вот Биннори опрокинул женщину навзничь, грубо, коленями раздвигая ей ноги пошире, и задергался, заторопился на полпути к вершине…
Овал Небес! – все происходило лишь в воспаленном мозгу больного. Но смотреть на это было мучительно. Стыд и ужас – два палача ожгли Абеля кнутами. «Лучше бы я ослеп на пороге!» – подумал он, отворачиваясь. Он уже собрался выйти прочь, но тут Биннори, издав экстатический вопль, прыгнул с кровати прямо на плечи своему другу и слуге.
Еще миг, и ночной горшок опустился Абелю на затылок.
Когда Кромштель пришел в чувство, мэтр Томас исчез. Абель перевернул дом вверх дном, тщетно надеясь, что больной просто спрятался. Гвардейцы, вернувшись, застали его безутешным. В сотый раз он бегал по коридорам, крича: «Мэтр! Где вы?!» Покинуть дом – хотя бы для того, чтобы вызвать гвардейцев из ресторации – его не заставило бы и землетрясение.
Абелю чудилось: оставь он жилище, и мэтр Томас не вернется никогда.
Если вояки и были пьяны, то протрезвели они мигом. Каждому отчетливо представился капитан Штернблад в тот момент, когда Неистовый Руди узнает о преступном бездействии охраны. Они на ходу бросили жребий, и неудачник, чья фортуна скроила гнусную рожу, отправился докладывать капитану о происшествии.
Второй же кинулся на поиски гарпии. Пусть больной и сбежал, но кризис налицо. В комнате, снятой Келеной, постоялицы не обнаружилось. Хозяйка квартиры, милая старушка, не знала, куда делась «голубушка». Ее внук при одном упоминании о гарпии трясся, как осенний лист на ветру, заикался, пускал слюни и норовил спрятаться под кровать. С трудом удалось выяснить, что гарпия может быть в университете, куда гвардеец и поскакал, горяча лошадь…
Ждать – о, худшей пытки Абель не знал! Скрипя пером, он лихорадочно продолжал записи, не зная, что через пять минут в двери дома ворвутся Штернблад с псоглавцем Доминго, и собакоголовый обнюхает постель мэтра Томаса сверху донизу – минута, другая, и слуга вновь останется один в пустом, осиротевшем доме…
Нет, не так.
Один на один с надеждой.
* * *
Пройдись за мною по тротуару,
Упрись мне в спину тяжелым взглядом,
Мне нужно знать, что ты где-то рядом,
С петлей и мылом, ножом и ядом,
С недобрым словом – моей наградой
За те грехи, что считал товаром…
В кабачке Хромого Ферри стоял дым коромыслом. Портовое отребье, шушера, контрабандисты, девки, грузчики, воры, матросы с бригантин, стоявших у причала – они хохотали, дружно хлопая в ладоши. Это все Прохиндей Мориц, радовались выпивохи.
Это он затеял веселье, подначив чужого дурачка на пари.
Дурачок завалился к Хромому Ферри час назад. В растерзанной одежде, всклокочен и возбужден, он сразу спросил вина – «Лучшего!..» – и расплатился снятым с пальца перстнем. Прохиндей, чуя поживу, кинулся к гостю, делая вид, что встретил давнего приятеля, наскоро облапал дурачка – и с грустью выяснил: кроме перстня, у болвана нет ничего ценного.
Козырный интерес угас. Резать дурачка не за что, гнать взашей – скучно. Прохиндей ушел к компании и забыл о госте, но тут дурачок завопил, что готов торговать. Здесь и сейчас – налетай, подешевело.
