Из окошек беседы тянулся серый дымок, слышалось слаженное многоголосое пение.
Ой, выйди, матушка, за ворота,
Приклони голову к сырой земле,
Послушай, не шумит ли дубрава зеленая,
Не стонет ли дорога широкая,
Не едут ли за мной из чужой стороны,
Не летят ли за уточкой серые гуси?
Девушки Моховиков, хотя и были напуганы участью Малинки, все же ждали женихов и верили, что к ним судьба и боги будут добрее. Говорят, что Князь Волков требует себе по девке в год — так в этом году он уже получил свою жертву и остальные могли его не опасаться.
Горлинку Милава нашла не шьющей пояса для подарков, как надеялась, а лежащей на лавке. На другое утро после сговора, когда родня жениха уехала, она внезапно расхворалась. Недуг, подхваченный в стылом осеннем лесу и несколько дней тлевший в ее груди, теперь вдруг вспыхнул пожаром. Даже под теплой медвежьей шкурой Горлинка дрожала от холода, часто сухо покашливала и хваталась за бок, кривилась от жгучей боли в груди, разливавшейся при каждом глубоком вздохе. Лоб ее был горячее камней очага, и вот уже два дня она почти не вставала.
Мать, Прибава, сидела возле нее с кринкой овсяного отвара на молоке и уговаривала Горлинку выпить хоть чуть-чуть.
— Уж второй день не ест, не пьет! — горестно пожаловалась Прибава. — Беда-то какая! Только сговорили, порадовались, свадьба вот-вот, а куда такую отдавать! Ваш старший-то своего не упустит, ему худого товара не всучишь! Скажет ведь, что худую девку, болезную, хотим вам спихнуть!
— Не скажет! Мы ее все равно возьмем! — уверяла ее Милава. — Нам только Горлинка нужна, другой не надо и даром, пусть хоть здоровее лосихи будет!
Горлинка непрерывно кашляла, давилась и хваталась за горло, как будто хотела оторвать душившие ее пальцы Лихорадки. Ни овсяный отвар, ни липовый цвет не помогали, и родные тревожились о ней все сильнее.
— Надо Елову позвать! — убеждала Милава хозяйку. — Долго ли до беды!
— Я уж хотела, да бабка Бажана не велела! — Прибава досадливо махнула рукой. — Не любит она ведунью вашу. Говорит, молода старух учить.
— Елова-то молода? — изумилась Милава. — Скажет тоже!
— А то! Елове ведь… дай сочту… — Прибава наморщила лоб. — Она же меня моложе, а мне как раз тридцать шесть годков. Да, я замуж как раз сюда пришла, а она в лес, и ей тогда пятнадцать сравнялось. У меня старшенькому девятнадцать, выходит, Елове вашей всего-то тридцать пять, а Бажана вдвое ее старше.
Милава молчала в сильнейшем удивлении — она-то думала, что Елове под семьдесят.
Но долго раздумывать о возрасте ведуньи было некогда. Тревожась о Горлинке, Милава решила не ходить домой, а ночевать у Прибавы. Всю ночь они с Веснавкой, четырнадцатилетней сестрой Горлинки, поочередно сидели возле нее, да сама Прибава несколько раз за ночь выходила из клетушки в истобку проведать дочь. И пока, несмотря на травы и заговоры, облегчения не наступало. Горлинка дрожала от холода, пылая лихорадочным жаром, не спала, а мучилась в полузабытьи, тяжело дышала и иногда, забывшись, постанывала от боли в груди. Сердце Милавы переворачивалось от жалости, ей хотелось немедленно сделать хоть что-нибудь, ничего не было жалко, лишь бы Горлинке полегчало. Но увы — Милава не была обучена искусству врачевания и мало чем могла помочь.
Под утро пришла бабка Бажана. Поглядев на Горлинку, она горестно покачала головой, заварила травы душицы, нашептала ее тайным заговором, которого не знала даже Елова, и велела поить Горлинку с ложки. Милава, Веснавка и Прибава старались, как могли, придумывали десятки забот, стараясь подбодрить себя и друг друга. Но в душе все понимали, что дело плохо: пылающая жаром и дрожащая от холода, покрытая испариной девушка тонула в Огненной Реке, служащей гранью жизни и смерти. Животворящие стихии Огня и Воды, против божьих установлений сошедшиеся в ее теле, грозили ей гибелью. Никакие доступные средства не могли восстановить равновесие этого хрупкого мира — человеческого тела, созданного богами из дерева и огня. Огонь грозил пожрать Горлинку, и даже реки слез матери не могли загасить его жадного жара.
В полдень все женщины рода собрались на капище внутри тына и вместе молили богов помочь девушке.
— Ох, чует нечисть рожениц да невест! — горько бормотала Бажана, склоняясь головой к самому подножию идола Матери Макоши. — Хоть ты, Матушка, охрани Горлинку! Одну невесту у нас волки отняли, хоть эту уберегите!
Веснавка испекла двенадцать блинов, помазала их медом и сметаной, отнесла в лес и оставила под елкой, прокричав в чащу:
— Вот вам блины, сестры-лихорадки, ешьте, а сестру мою оставьте!
Перед вечером Горлинка опять забеспокоилась, забормотала что-то.
— Увезу… увезу… — шептала она, и Милава в страхе поняла, что Горлинка говорит в беспамятстве. — Я не оборотень! — вдруг вскрикнула Горлинка, и все в избе вздрогнули.
Бабка Бажана склонилась над девушкой, выставила ухо из-под повоя. В беспамятстве больной часто называет злого духа, который его мучает, и тем помогает его изгнать.
— Про оборотня! Тоже про оборотня! — испуганно перешептывались родичи. Даже Долголет, до того не показывавший тревоги, бросил на скамье не-дочинённую сбрую и подошел к лежанке дочери.
— Княгиней будешь! — опять вскрикнула Горлинка и жалобно застонала. Дыхание ее стало частым-частым, она задыхалась и бессознательно тянулась вперед, словно гналась за ускользающим воздухом, а злой дух в ней продолжал кричать: — Не бойся! Я не оборотень! Княгиней будешь! Вот разделаюсь… Не хочу! Пусти! Пусти…
Женщины переглядывались, глаза их стали круглыми от изумления. Милава стояла на коленях возле лежанки, сжимала руку Горлинки и сквозь слезы звала ее:
— Горлинка! Сестра моя! Очнись! Опомнись, что ты говоришь!
Но Горлинка не слышала ее и сама не знала, что говорит. Злая болезнь привела ее дух на самую грань мира живых и мира мертвых, из-за Огненной Реки лихорадка кричала о том, о чем сама Горлинка хотела умолчать, чтобы не тревожить старую и новую родню. Сама Невея, старшая из двенадцати злобных и вечно голодных сестер-лихорадок, вцепилась в нее железными когтями и тянула в Кощное подземелье.
— Вот оно что! — прошипела бабка Бажана. — Оборотень ее испортил!
— Говорил я — не пускать его! — Долголет в бессильной злобе и отчаянии тряхнул кулаком. — Горе наше! В колыбели бы его придушить!
— Ах, проклятый! — с ненавистью шептала Бажана, опустив голову на руки. Она истощила уже весь запас проклятий и слез, но если бы чуроборский оборотень, принесший столько несчастий, был сейчас здесь, она с неженской и нестарушечьей силой вцепилась бы ему в горло.
Родичи осенялись знаком огня, а Милава сидела, застыв, все еще сжимая руку Горлинки, потрясенная, не зная, что и подумать. Не мог Огнеяр добиваться Горлинки! Он и не смотрел на Горлинку, слова ей не сказал! Как же так? Горлинка никогда не лгала и не могла солгать в беспамятстве. Что же это? Милава была в растерянности, ее мучил страх за Горлинку, томила тоска по Огнеяру, весь мир вокруг смыкался холодной теменью. А Малинка? Стоило вспомнить ее, как слезы наполняли глаза. О добрые чуры, неужели все это из-за потери священной рогатины? И неужели холодной мрачной осени никогда не будет конца, неужели свет и тепло насовсем покинули земной мир?
