Идзаса— сэнсей был бы доволен, увидь он сейчас своего ученика. Обладатель шипастой дубинки успел замахнуться всего разок, чтобы
ткнуться носом в землю, вываливая наружу небогатое содержимое черепа.
Второй грабитель, закрываясь тесаком, попятился, споткнулся о труп предводителя — и, не удержавшись на ногах, упал прямо в объятия безногого калеки.
На миг лицо нищего отразило дикую радость — столь похожую на ярость, пылающую в глазах юноши, что их можно было спутать. Руки калеки сплелись, расплелись, коротко хрустнули позвонки; и вот уже нищий отпускает безжизненное тело, давая ему сползти наземь.
— Прости, молодой господин, что не дал тебе самому отправить в преисподнюю этого мерзавца… — Старик попытался согнуть спину в поклоне, но все равно было видно: между морщинами бродит кругами, то показываясь на миг, то вновь прячась, хитрая улыбка — Жаль, четвертый убежал. Он в конце переулка стоял, на страже. Тоже из этих…
Но Мотоеси не слушал.
Не смотрел.
Глубоко внутри медленно таяла, растворялась в безликости маска гневного воина, бедного, но гордого самурая — чьи сюзерены постыдно проиграли битву при Ити-но и которому пришлось переступить через свою гордость: отказавшись вспороть живот, он, безногий калека, остался жить, зарабатывая подаянием на жизнь своей молодой жене и ребенку.
Тридцать лет назад… да, господа мои, время-времечко!…
Схватив за ремень сумки, юноша бегом припустил в сторону дома.
А тем временем старый нищий, деловито обыскав убитых и в итоге значительно обогатившись, поспешно катил прочь на своей тележке, отталкиваясь от земли двумя деревяшками с отполированными до блеска рукоятками…
На экзотические издания нам везет.
Нет, сейчас-то мы издаемся и в банальной Москве-столице, моей Москве (или уже «не моей»?!), и в родном полустольном граде Харькове, и в Каунасе, на неудобопонятном литовском — но первую-то авторскую книгу, крылатую ласточку нашей весны, выпустили… в Барнауле! Вернее, отпечатали в барнаульской типографии, а договор мы подписывали с новосибирцами. Директор издательства оказался обаятельнейшим человеком, книгу издал в рекордно короткий срок (никто из коллег не верил!) — через три недели после того, как получил дискету с текстом! И с гонораром задержек не было. Мы витали в облаках, лобызаясь с ангельскими чинами, — книга, первая, горяченькая!
Но вот авторские экземпляры получать…
Экземпляры нам переслали с поездом. Приди на вокзал да забери у проводника, делов-то! Если не учитывать печальное обстоятельство: через Новосибирск к нам ходит один-единственный владивостокский пассажирский. И прибывает он в Харьков без двадцати час. Ночи, разумеется.
Когда не опаздывает, а опаздывает он всегда.
Помню, расторопные новосибирцы-барнаульцы вскоре за первой вторую книгу выпустили, а там и третью… И на экземплярчики не скупились, по два-три раза присылали, с барского плеча. В обшем, мотаться на вокзал по ночам у нас с Олегом стало чуть ли не привычкой.
На этот раз сибиряки порадовали нас публикацией в альманахе: статья местного критика, из всех русских слов предпочитающего два — «постмодернизм» и еше почему-то «тусовка», — далее следовало интервью с нами, любимыми, вверху красовалось цветное фото (на нем мы, любимые, с женами и приятелем-коллегой сидим в одесском кафе, окаменев улыбками); и тут же — наша повесть, если верить анонсу, «написанная специально для этого издания». (Всем этим мы уже успели полюбоваться «виртуально» — спасибо Интернету!) Заодно к альманаху прилагались два старых рассказа, с горем пополам переизданных в сборнике фантастики «За хребтом Урала». (Теперь собратья по перу как пить дать «захребетниками» дразниться станут!) В результате пришлось вспоминать времена двухлетней давности (давненько мы владивостокский поезд не встречали!) — и снова на ночь глядя тащиться на вокзал. Ничего, завтра устроим себе выходной, отоспимся…
Без четверти двенадцать Олег спустился ко мне, а ровно в полночь (это ж надо, минута в минуту!) на улице просигналило заказанное заранее такси.
Помело подано, айда на Лысую гору!
Вот что мне всегда нравилось в получении книг из страны Сибири — так это поездка по ночному городу. Особенно в такое славное время года, в конце весны. Машин нет, прохожих нет, тишина — только наши шины шуршат по асфальту, а за окнами, вместо дневной гари и копоти, благоухают цветущие каштаны. Лучи фар — объемные, почти материальные — небрежно ощупывают, дорогу и сразу скользят дальше, вперед, вперед! Теплой желтизной наливаются, вспыхивают и, мелькнув, гаснут позади старые фонари (не эти, новомодные, дневного света — им бы только глаза резать!). Ветер посвистывает в открытом окне, прохладно и упруго касаясь щеки невидимыми пальцами…
А вот уже и не посвистывает.
Не касается.
Исчез куда-то.
— Димыч, очнись, приехали!
— Что, уже?
— Уже.
Действительно. Вот она, привокзальная площадь. Декабристами на Сенатской, плотным каре выстроились ряды машин, водители в ожидании клиентов попыхивают красными угольками сигарет, неторопливо болтают о чем-то своем, сугубо шоферско-таксистском. На больших электронных часах, укрепленных на фронтоне здания вокзала, горит «12:14».
— Вас обождать?
— Не надо.
Конечно, не надо. До прибытия поезда — полчаса без малого, если не опоздает, а он опоздает всенепременно…
— Ты гляди — Ленчик!
Гляжу, как и просили. Действительно, подсвеченную фонарями привокзальную площадь деловито пересекает знакомая фигура, белея свежим гипсом на левой руке. Воистину Харьков — большая деревня: приехать в первом часу ночи на вокзал — чтобы наткнуться на старого приятеля!
Называется: «Где бы еще встретились?!»
— Привет, Лень!
— О, здорово! Какими судьбами?
Ленчик тоже не слишком удивлен — как и мы, он давно привык к подобным встречам.
— Да вот, передачку с поездом встречаем… А ты?
— А я с дежурства возвращаюсь.
Я вспоминаю, что фирма, где служба Ленчика «и опасна, и трудна», расположена неподалеку, на Конторской; да и живет он в двух кварталах отсюда.
— Поезд-то во сколько?
— В ноль-сорок.
— Так давайте я с вами прогуляюсь. Спать все равно не хочется…
Радостно киваю.
Гуртом и батьку бить легче, не то что время коротать.
Перрон встретил нас гулкой пустотой, одинокими фигурами коллег по несчастью, полуночников-встречающих; и еще — закрытым наглухо буфетным киоском, который, судя по надписи, брал перед народом обязательство работать круглосуточно.
