рубахе сидел: морковные пятна у воротника, а свекольные на плечах — это супруга, на службу провожая, расцеловала его в обе щеки.
Елена, увидев отца у парфюмерного столика, поинтересовалась:
— Папенька, уже на стол подали, тебя ждут, а ты тут чего делаешь? Али столы перепутал, так еду на другой стол поставили, в большой горнице накрыли. А этот столик не для еды, потому как мал шибко, хотя я бы сюда тоже побольше стол поставила, да беда, не помещается в светелке. А под зелья косметические да парфюм хранцузскай тоже побольше места требуется, ибо обоз вскорости подойдет…
— Да… вот… заплутал, — нашёлся Вавила, протискиваясь мимо дочери. — Ты шлейфу — то подбери, а то не ровён час наступлю, споткнусь, там глядь — и нос о косяк расквашу, а это недопустимо, царю — то, батюшке!.. — И он поспешил в большую горницу, втихомолку радуясь, что у дочери смекалки и догадливости ровно столько, чтобы в красоте разобраться, а на что-то серьезное, уж тем более на подозрения у Еленушки ума недостаточно.
— Ледям и мамзелям самим шлейфу носить тоже недопустимо, — говорила за его спиной Елена Прекрасная, путаясь в юбках, шлейфе и произношении: часть слов скороговоркой проговаривала, но вспоминала о манерности и, спохватившись, начинала говорить протяжно, в нос. Царь морщился, но молчал — одергивать дочку себе дороже, она тут же разразится либо слезами, либо длинной речью о прелестях французского «прононса», а потому задал самый безопасный вопрос:
— Это почему?
— А это потому как этикетами запрещено, и правилами хорошего тону не допускается, — просветила отца младшая дочь. — Нам прислужницы специальные шлейфу носют, они фрейлинами кличутся. А манерность не всегда удаётся соблюсти, ибо моя фрейлина корову доить отлучилась.
Так весь обед и проговорила о политесе, гламурности да галантности, а потом плавно на моды иноземные перешла. Не замечала Елена, что в беседе кроме неё участия никто не принимает. Воевода Потап с царём только переглядывались, рты порой открывали, да только и слова вставить не успевали. Наконец, Вавила, поперхнувшись комком каши, привлек внимание дочери: та, пока его по спине хлопала, дабы прокашлялся, да воды зачерпнуть бегала, запыхалась, дыхание сбила да и умолкла на минуту. А попробуй не сбейся с дыхания-то, когда корсет обручами стягивает бока-то?
— А пошто это, Потапушка, стол у тебя скудный? — попробовал сменить тему разговора царь. — Пошто размазня овсяная на обед подаётся? И хлеб чёрствый, — он постучал горбушкой по столу, — такой даже собакам скормить стыдно?! — Попенял он, стараясь не смотреть на зятя.
О кулинарных подвигах Елены Прекрасной по Городищу такие байки ходили, что сам порой слушал да хохотал. Взять, хотя бы, её знаменитую утку в яблоках… В печь — то птичью тушку засунула, а вот вынула натуральную мумию… Да потом ещё полтерема от копоти отмывали! И ведь не было никакой надобности Еленушке готовить, чай, помощниц хоть пруд пруди, а вот всё неймётся — за уши от печи не оттянешь! «Вот чего ты, Еленушка, доказать пытаешься?» — вопрошал воевода, в очередной раз сбивая с жены пламя да вытирая сажу с её красивого личика. «Ой, Потапушка, да разве ж я виноватая, что мне после сестёр из всех талантов только кулинарный и остался?» — отвечала младшая царевна таким тоном, что Потап не смел убеждать её в обратном.
— Это, Вавила царь, тебе — хлеб чёрствый, а нам самое оно… нам, понимаешь, пудинг праздничный… — Вздохнув, ответил воевода Потап. Он за столом хмурый сидел, точно туча грозовая. Царь глянул на зятя, и тоже вздохнул: с чего тому улыбаться, на таких — то харчах? Потап тоже горбушку в руки взял, разломил, отметив про себя, что гвозди легче откусить да прожевать, чем пудинг этот, и добавил:
— А размазня овсяная, царь — батюшка, к пудингу, видишь ли, у нас из манерности прилагается.
— Да, папенька, то пища аристократическая, потому как мы сегодня день аглицкой кухни празднуем! — Не заметив недовольства в голосе супруга, воскликнула Елена Прекрасная.
Царь, хлопнув ладонями по столешнице, вскочил на ноги.
— Ну, дети мои, тады с праздником вас, — попрощался он с зятем и дочерью, — да только мне с вами праздновать некогда, потому как дел полно! — А сам пузырёк в кармане потной рукой сжимает.
До дома добежал, тут же к зеркалу кинулся, и ну физиономию надраивать, кремом полировать. Морщины и вправду разгладились. Но почему — то губы к ушам растянуло, да так, что все дёсны оголились, а зубы наружу торчат — даже коренные видно. Брови на самый лоб заползли, глаз не закрыть. Глаза у царя и так навыкат, большие и круглые, а уж теперь и вовсе смотреть страшно стало: показалось царю, что каждый с кулак величиной. Вавила кинулся смывать зелье парижское, но не тут — то было! Уж и так, и эдак пробовал, и водой, и мылом, и золой потёр — не выходит! Намертво зафиксировались и зверское выражение лица, и хищный оскал.
Прячась за занавесками, прикрываясь рукавом, добрался царь до чулана. Там, в темноте и схоронился, чтобы посидеть одному, подумать: что же теперь делать? Да вот беда, не в тот чулан залез, ошибся. В какой бы другой — глядишь, на домового бы наткнулся, а тот мужик башковитый, что — нибудь вместе и сообразили бы. А в этом чулане царица лукоморская хранила луки, стрелы и упряжь кое — какую. Затаился царь, сидит и Рода молит, чтобы Кызыме его не приспичило на охоту или еще по каким делам в чулан заглянуть, но понадеялся, что услышит ее шаги заранее, да хоть попоной укрыться сумеет. Пошарил руками по полкам, кринку нащупал, запустил туда пальцы — липко. Лизнул и, если бы мог, улыбнулся бы… хотя — куда больше-то лыбиться? На пальцах мед оказался. «Вот все бабы на сносях едят и едят всякие разности, Кызымушку на сладкое вот потянула, то-то она кажнодневно перец огненный употреблять перестала, да и чесноком от нее давненько не пахнет», — хмыкнув, подумал царь-батюшка.
Кызыма тихо ничего не делала, уж если куда направлялась — все об этом знали, на весь терем гам да грохот стоял. Посуду она шибко не любила, миски да тарелки из рук её выскальзывали, а порой ещё и подойти не успеет, а уж кувшины да кринки от одного взгляда с полок осыпаются. А ещё ручки дверные напрочь игнорировала, привыкла в шатрах жить. А там что, в шатре-то? В шатре занавеску у двери ногой поддал — и все, заходи в гости. Вот сколько времени в Лукоморье прожила, а
