Стоило мне вылезти из люка, как ко мне подбежала Хамакина; лицо ее было залито слезами. Всхлипывая, она обняла меня:
— Ах, Секенре, мне так страшно!
— Где отец? — спросил я, но она лишь вскрикнула и уткнулась лицом в мой халат. Тогда я спросил: — Где мать?
Хамакина подняла голову, посмотрела мне в лицо и сказала очень тихо:
— Ушла.
— Ушла?
— Она ушла к богам, сын мой, — раздался голос, и я поднял взгляд.
Из своей мастерской показался отец; на нем были свободно наброшенная мантия чернокнижника и перепачканные белые брюки. Он заковылял к нам, волоча ноги, как будто разучился ходить. Я подумал, что с ним тоже что-то произошло.
Хамакина закричала и выбежала на причал. Я услышал, как хлопнула парадная дверь нашего дома. Я остался стоять на том же месте.
— Отец, где мать?
— Я же сказал. Ушла к богам.
— А она вернется? — спросил я, уже ни на что не надеясь.
Отец не ответил. Мгновение он стоял там, устремив взор в пространство, будто забыв о том, что я нахожусь рядом. А потом он внезапно спросил;
— Так что ты видел, Секенре?
Я рассказал ему.
Он снова замолчал.
— Не понимаю, — сказал я. — Это же ничего не означало. Я сделал что-то не так?
И тут он заговорил со мной ласково, как в старые времена, когда я был совсем маленьким:
— Нет, преданное дитя, ты ни в чем не ошибся. Помни, что видение твоей жизни продолжается столько же, сколько и сама жизнь. И, как и сама жизнь, видение это есть загадка, лабиринт со множеством поворотов, где многое внезапно открывается, а многое навсегда остается скрытым. Чем дольше ты проживешь, тем больше ты поймешь из того, что видел этой ночью. Каждый новый кусочек большой мозаики меняет значение всего, что было прежде, и ты ближе и ближе подходишь к истине. Но никогда не достигаешь места своего назначения, никогда не добираешься туда окончательно.
От холода, сырости и потрясения у меня началась лихорадка. Я пролежал больным неделю; иногда бредил, иногда мне снилось, что у моей кровати стоит фигура в маске из моего видения — та, что стояла босыми ногами на глади черных вод, пока вокруг потрескивали засохшие тростники. Иногда на восходе солнца она снимала маску, и тогда на меня вопила цапля, а затем взмывала вверх, хлопая крыльями. Иногда под маской оказывался мой отец. Он приходил ко мне каждый день на заре, клал руку на лоб, произносил слова, которых я не мог разобрать, и заставлял меня выпить сладкий сироп.
После того как лихорадка прошла, отца я видел мало. Он постоянно был в своей мастерской, где всегда запирался, с шумом задвигая щеколду. Нам с Хамакиной оставалось самим заботиться о себе. Иногда нам было непросто найти еду. Мы старались соорудить что-нибудь на продажу из остатков геватов, которые делала мать, но чаще всего у нас почти ничего не выходило.
А из мастерской отца доносился гром и сверкали молнии. Дом весь дрожал. Иногда разносился невероятно противный запах, и мы с сестрой не ночевали дома — уходили на крыши, где спали городские попрошайки, несмотря на то что там было опасно. А однажды, когда я притаился возле двери мастерской, весь перепуганный, едва сдерживая слезы, то услышал, как отец говорит, а отвечает ему множество голосов, неотчетливых и доносящихся издалека. Один из них напомнил мне голос матери. Все голоса были испуганны, они умоляли, лепетали, дрожали…
Иногда я задумывался о том, куда ушла мать, и старался утешить Хамакину. Но при всем ужасе, который я испытывал, мне было совершенно ясно, что случилось с мамой. И этого я не мог сказать сестре.
Мне было не к кому обратиться, потому что теперь отец стал самым страшным из черных магов города, и даже жрецы не осмеливались разгневать его. В нашем доме то и дело собирались демоны воздуха и демоны реки. Я слышал, как они царапаются, волоча по полу крылья и хвосты, — в такие моменты мы с сестрой жались друг к другу в нашей комнате или же убегали на крышу.
Люди отворачивались, завидя нас на улице, делали разные жесты и плевались. А потом отец пришел ко мне; он двигался медленно, словно это причиняло ему боль, как дряхлому старику. Он усадил меня за кухонный стол и долго смотрел мне в глаза, Было видно, что он недавно плакал. И я боялся отвести взгляд.
— Секенре, — сказал он совсем тихо, — ты все еще любишь своего отца?
Я не смог ему ответить.
— Ты должен понимать, что я тебя очень люблю, — сказал он, — и всегда буду любить, что бы ни случилось. Я желаю тебе счастья. Я хочу, чтобы ты добился успеха в жизни. Женись на хорошей девушке. Я не хочу, чтобы ты стал тем, чем стал я. Дружи со всеми. Не имей врагов. Ни к кому не питай ненависти.
— Но… как?
Он крепко взял меня за руку:
— Пойдем. Прямо сейчас.
Мне было очень страшно, но я пошел.
Когда отец появился в городе, таща меня за собой, там началась почти что паника. Отец двигался все так же странно, а спина его под мантией чернокнижника вся извивалась и шла волнами, как будто у змеи, с трудом пытающейся вышагивать на слабых ногах.
Люди вскрикивали и убегали, когда мы проходили мимо. Женщины подхватывали на руки малышей. Двое жрецов скрестили посохи, сделав знамение против нас. Но отец на все это не обращал внимания.
Мы пришли на улицу, застроенную хорошими домами. Из окон верхних этажей на нас потрясенно смотрели чьи-то лица. Затем отец провел меня между домами, но туннелю, и мы оказались на заднем дворе одного из особняков. Он постучал в дверь. Показался старик — судя по одеянию, человек ученый. Он лишь ахнул и осенил себя знамением, чтобы оградиться от зла. Отец толкнул меня в дом.
— Научи моего сына тому, что знаешь, — сказал он старику. — Я хорошо тебе заплачу.
Так я и попал в ученики к Велахроносу — историку, писцу и поэту. Я уже знал буквы, но он научил меня писать красиво, с завитками, прекрасными разноцветными чернилами. Потом он выучил меня кое-чему из истории нашего города, реки и богов. Я часами сидел с ним, помогая переписывать старинные книги.
Отец явно желал, чтобы я выучился, и был уважаем жителями города, и жил хотя бы в скромном достатке, как Велахронос. По этому поводу старик однажды заметил: «Ученые редко бывают богаты, но редко и бедствуют».
Но моей сестре никакого внимания не уделялось. Однажды, вернувшись домой после уроков, я увидел отца возле мастерской и спросил его:
— А как же Хамакина?
Он пожал плечами:
— Возьми ее с собой. Это совсем не важно.
Так у Велахроноса стало двое учеников. Думаю, что поначалу он только от страха согласился взять нас. Я старался убедить его, что мы никакие не чудовища. Постепенно он с этим согласился. Отец платил ему вдвое. Я трудился над книгами, и Хамакина тоже научилась рисовать прекрасные буквы. Велахронос немного занимался с ней музыкой, так что она умела уже петь древние баллады нашего города. У нее был красивый голос.
