— Гуго, будь добр, собери в большой мешок орехов, сыра, хлеба, пирожных — все, что найдешь нужным — и постарайся как можно незаметнее передать его миссис Черчмаус, не привлекай внимания. Бедность — нелегкий удел, особенно когда у тебя столько ртов. Но будь крайне осторожен, чтобы ее муж ничего не заподозрил. Джон Черчмаус хоть и беден, но весьма горд. Боюсь, он может не принять благотворительности. Гуго понимающе кивнул и вперевалку затрусил выполнять поручение аббата.
Василика и Матиас тем временем подружились. Они были сверстниками, и, несмотря на разные характеры, у них нашлось нечто общее: симпатия к двойняшкам Тиму и Тесс. Весь вечер они забавлялись и играли с малышами. Наконец Тесс вскарабкалась Матиасу на колени и заснула, а Тим задремал, уткнувшись в бархатистую шерстку Василики. Она с улыбкой сказала Матиасу:
— Милые малютки, до чего же мирно они спят.
Матиас согласно кивнул. Глядя на них, полевка Колин со смехом заявил во всеуслышание:
— Вы только посмотрите на Матиаса и Василику! Возятся с этими сосунками, ни дать ни взять — солидная супружеская чета! Ну, комар меня задери!
И тут же он услышал строгую отповедь брата Альфа:
— А ну попридержи свой длинный язык, Колин! Ты что, забыл, что Матиас — будущий член Ордена? И я не желаю слышать клеветы на юную Василику. Она воспитанная мышка из хорошей семьи. Заруби это себе на носу, мне есть о чем рассказать твоим родителям. Вчера вечером я видел, как ты играл в жмурки с молодой зерновой мышкой. Как ее звать-то, а?
Колин покраснел до такой степени, что у него обсох нос. Он бросился вон, подметая хвостом пол и бормоча что-то о срочной необходимости выйти подышать свежим воздухом. Матиас заметил, что аббат кивает ему. Извинившись перед Василикой, он осторожно поднял спящую Тесс с колен и, положив ее в кресло, пошел к аббату.
— Матиас, сын мой, вот и ты. Ну как, весело прошел праздник?
— Да, спасибо, отец настоятель, — отвечал Матиас.
— Вот и хорошо, — проговорил аббат. — Я собирался попросить братьев Альфа или Эдмунда выполнить одно поручение, но они оба уже немолоды, да и устали сегодня, время-то уже позднее. Вот я и подумал: не призвать ли мне на помощь моего главного рыболова?
Матиас невольно вытянулся, словно солдат перед генералом:
— Только скажите — я все исполню.
Аббат наклонился к нему и доверительно прошептал:
— Видишь семью Черчмаусов? Их дом далеко от аббатства. Вот я и подумал: хорошо бы отправить их домой в нашей тележке, а заодно подвезти и всех остальных, кому по пути. Тележку, конечно, потянет Констанция, а ты будешь провожатым и охранником. Возьми с собой на всякий случай хорошую дубинку.
Юному Матиасу не нужно было повторять дважды: вытянувшись еще больше, он ловко, по-военному отсалютовал:
— Отец настоятель, вы можете не сомневаться: я выполню ваше поручение!
Аббат трясся в беззвучном смехе, глядя вслед маршировавшему к дверям Матиасу. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Матиас споткнулся и растянулся на полу.
— Да, надо наконец найти ему сандалии размером поменьше, — второй раз за день сказал себе аббат.
Вот так удача! Семья милой Василики живет рядом с семейством Черчмаусов! Матиас был только рад довезти их до дома. Не откажется ли мисс Василика сесть рядом с ним? Конечно нет! Родители Василики сели в повозку: мать помогала миссис Черчмаус управиться с малышами, а отец тем временем болтал с Джоном Черчмаусом, покуривая набитую листьями папоротника трубку. Гуго поставил у лап миссис Черчмаус увесистый мешок.
— Настоятель сердечно благодарит вас за то, что одолжили нам тарелки и скатерти, мадам, — промолвил он и весело подмигнул.
— Эй, там, сзади, все уселись? — спросил Матиас. — Констанция, трогай.
Все попрощались с гостями, и барсучиха покатила повозку прочь. В воротах она кивнула брату Мафусаилу, старику привратнику. Когда тележка выкатилась на дорогу, на усыпанном звездами небе показался тонкий серпик месяца. Матиас смотрел вверх, и ему казалось, что земля и небо медленно движутся вместе с ним. Ночь была тиха и спокойна, в тележке спали мышата, временами попискивая во сне;
Констанция не спеша трусила вперед — она словно бы просто гуляла, а не тянула за собой тяжело нагруженную тележку; крепкая ясеневая дубинка лежала, забытая, в ногах Матиаса. Василика, склонившись на плечо Матиаса, дремала под мерный, усыпляющий рокот голосов отца и Джона Черчмауса и под гудение ночных насекомых, что роились над лугами в благовонном воздухе летней ночи. Лето Поздней Розы… Василика мысленно снова и снова повторяла эти слова. Старый розовый куст, что рос в саду аббатства, в эту пору обычно был уже усыпан алыми цветами, но в этом году почему-то не торопился расцветать. Куст до сих пор стоял с нераскрывшимися бутонами, хотя была уже середина июня, — такое случалось крайне редко и всегда предвещало необычно жаркое лето. К примеру, старый Мафусаил мог припомнить только три таких лета за всю свою длинную жизнь. Поэтому в летописи аббатства это лето и записали как лето Поздней Розы. Головка Василики склонялась все ниже и ниже — она спала.
Старая тележка мягко катилась вперед по пыльной дороге. Они проехали уже больше половины пути от аббатства до развалин церкви святого Ниниана, где жил Джон Черчмаус с семьей, как жили до него его отец, дед и прадед. Матиас дремал. Даже Констанция, борясь с дремотой, брела все медленнее и медленнее. Тележка и ее пассажиры были словно околдованы магией летней ночи. Их дремоту и сон внезапно прервал стук копыт. Становясь все слышнее, он, казалось, шел со всех сторон, земля под ногами дрожала и гудела.
Какое-то шестое чувство подсказало Констанции, что лучше всего убраться с дороги и спрятаться. Барсучиха рванулась в сторону. Она стремительно протащила тележку в просвет между кустами боярышника, вниз по скату канавы; упираясь лапами в землю, она придерживала тележку на месте, пока спрыгнувшие на землю Джон Черчмаус и отец Василики не закрепили колеса камнями. У Матиаса рот открылся от изумления: по дороге галопом неслась лошадь с расширенными от страха глазами и развевающейся гривой; на ухабах, раскачиваясь из стороны в сторону, подскакивала телега с сеном. В сене кишели невиданной породы крысы: огромные дикие твари, каких Матиас никогда прежде не видел. Мускулистые, покрытые татуировками лапы чужаков сжимали пики, ножи, копья, длинные ржавые палаши. На задке телеги стоял подбоченясь самый огромный и свирепый из них, словно явившийся прямиком из ночного кошмара. В одной его лапе был длинный шест с насаженным на него черепом хорька, а другой он держал свой толстый, огромный хвост, щелкая им, как бичом. Безумно хохоча и выкрикивая какие-то ругательства, он лихо раскачивался взад и вперед, удерживая равновесие. В мгновение ока — так же внезапно, как появились, — телега и лошадь исчезли в ночи.
