Тут же, между прочим, крутился и Леня Куриц. Как всегда – суетливый, хохочущий, рассказывающий самые последние анекдоты, непрерывно заваривающий нашим женщинам чай или кофе, вроде бы, беззаботно болтающий, а на самом деле – тщательно процеживающий информацию. У него в нашей Комиссии была какая-то странная роль: как бы добровольный помощник и одновременно – неофициальный представитель прессы. На птичьих правах, разумеется, которые он сам себе предоставил. Иногда его вдруг приглашали и сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда он просачивался в Комиссию тихо и целеустремленно. Разрешения он, естественно, ни у кого не спрашивал и свое право присутствовать отрабатывал разными незначительными услугами. Однако все это – спокойно, без подобострастия, не переступая черту, за которой уже начинается явственная торговля. Он, наверное, потому и прижился в нашей Комиссии, что всегда ощущал, где проходит эта невидимая черта. В чувстве собственного достоинства ему отказать было нельзя. Правда, сегодня я сразу же обратил внимание, что он явно чем-то встревожен. Честно говоря, трудно было не обратить на это внимание. Сегодня Леня не дергался, будто у него внутри отщелкивали стальные пружинки, не рассказывал анекдотов, не сыпал сплетнями и новостями, собранными по всему городу, не обхаживал с преувеличенной церемонностью женщин, которые были этому только рады, не склонялся к ручкам, не целовал, не клялся в верности до последнего вздоха. Он даже пирожных, по-моему, не притащил, как обычно. Забился вместо этого в угол, нахохлившись и прикуривая сигарету за сигаретой. Брови у него были резко стянуты к переносице. А когда к нему обращались, он вздрагивал и ронял на колени чешуйчатый пепел.
Это было так необычно, что встревожилась даже всегда флегматичная Леля Морошина. Некоторое время она украдкой присматривалась к нему, а потом весьма озабоченно покачала в воздухе карандашом:
– Что-то ты, Ленчик, нынче – того. Ты, Ленчик, наверное, немножечко приболел?
И любопытно, как Леня Куриц отреагировал на ее слова. Он не вздрогнул и не уронил пепел, уже довольно густо усеявший джинсы, не взорвался фейерверком острот, которые у него всегда были наготове, и даже не попытался поддержать разговор. Он просто посмотрел на нее, как будто никогда раньше не видел, и покачал головой:
– Ничего-ничего, это пройдет…
И вдруг улыбнулся тоскливой, сиротской, какой-то извиняющейся улыбкой.
Честно говоря, увидев эту улыбку, я несколько остолбенел. Потому что ну никак она не вязалась с привычным мне Леней Курицом. Ну не мог известный мне Леня Куриц так улыбаться. Вероятно, в этой внезапной улыбке проступила судьба. Однако о трагической судьбе Лени Курица я тогда еще не догадывался и воспринял, как должное, когда он вызвался подвезти меня до библиотеки.
Я, наверное, никогда не забуду эту поездку. Припекало уже с утра, а сейчас ртутный блеск зноя просто неистовствовал на улицах. Палило и распаривало невыносимо. Красный столбик термометра указывал в тени более тридцати градусов. Мутный сернистый жар исходил от асфальта, стекла и камня. Невыносимо сверкали окна обморочных домов. В воздухе слышался шорох – колеса машин приклеивались к мостовой. Душный гнилостный запах выползал из каналов на набережные. Даже солнце к полудню вдруг стало какого-то коричневого оттенка, и расплывчатые тяжелые облака, появившиеся неизвестно откуда, прикрывали его, спускаясь все ниже и ниже над городом. В просветах улиц уже скапливалась белесая пелена. Очертания зданий терялись в ней, как в тумане.
Я отчетливо помню, что почти всю дорогу Леня молчал. У него был «четыреста первый» «москвич», древняя марка, уже давно снятая с производства, в некотором смысле – почти музейная редкость, но – притертый и, чувствовалось, очень крепенький, безотказный, спокойный, надежный, как иногда бывают старые вещи. Ощущалась в нем заботливая рука хозяина. Леня Куриц и в самом деле любил свой «москвич» чуть ли не до потери пульса. Года четыре назад, не пожалев времени и усилий, самостоятельно перебрал весь двигатель, сменил поршни, кольца и разные другие необходимые мелочи, опять же сам где надо подшпаклевал, подклеил, покрасил, и с тех пор, как он выразился однажды, забот у него уже не было. «Москвич» теперь тянул лучше, чем новый. Тем более странно было видеть, как безжалостно Леня относился к нему сегодня, как он резко и яростно дергал его, проскакивая перекрестки, как он разворачивался, выбрасывая из-под шин противный резиновый визг, как он протискивался в щели между машинами, против обыкновения не опасаясь поцарапать обшивку. Точно в нем закипало гневное внутреннее раздражение и, не в силах противиться, он срывал его на этом стареньком «москвиче». Он уже тогда, вероятно, догадывался, что именно происходит, и метался и мучился в поисках хоть какого-нибудь выхода из тупика, но возникшая у него догадка выглядела настолько неправдоподобно, что он просто не рисковал поделиться ею ни с кем из нашей Комиссии, только бился, точно бабочка о стекло, постепенно ослабевая, и не ни рассеять, ни задержать тот мрак, который на нас надвигался.
Потому он, вероятно, и был сегодня удручающе немногословен. Смотрел только вперед, сжимал руль, покусывал губы и лишь когда мы свернули с горячей, клубящейся серым туманом, оловянной Невы и подъехали к широкому пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно затормозив, однако по-прежнему глядя вперед, сильно прищурился и сказал тихим голосом:
– Ты интересовался, кто же вас продает – так вот я выяснил. Понимаешь, я выяснил, кто вас действительно продает. Вас продает Леля Морошина. Да-да, Леля, имейте это в виду. Я к тому, что вы уж слишком ей доверяете…
Я в это время вылезал из машины и – чуть было не сел обратно.
– Леля Морошина?!.. Леля?.. Ни за что не поверю!..
А Куриц, все также глядя вперед и сощурившись, по-собачьи вздохнул и спросил, не поворачивая головы:
– Слушай, Виктор, я когда-нибудь тебя обманывал?..
– Нет, – я вынужден был это признать.
– А ты помнишь случай, чтобы я поторопился с какой-нибудь информацией, чтобы я ошибался или дал тебе неверные сведения?
Мне опять нечего было ему возразить. Я только спросил:
– Откуда тебе известно?
Однако Куриц лишь дернул небритой щекой:
– Ты же знаешь, я не засвечиваю своих источников. – И через секунду добавил, опять зевнув по-собачьи. – Собственно говоря, кому это теперь интересно?
Он как всегда попал в самую точку. Но, к сожалению, я в тот момент даже не подозревал об этом. Я был слишком ошеломлен известием насчет Лели Морошиной и потому лишь несколько остолбенело смотрел, как он разворачивается. Вот «москвич» выскочил задними колесами на поребрик, вот он, сдав еще, чуть не задел выступающий угол ограды, вот он стрельнул громким выхлопом из-под днища и, подмигнув тормозными огнями, понесся куда-то в сторону Невского. Леня Куриц опаздывал на встречу с профессором. К сожалению, я этого тоже тогда не знал. Впрочем, если б и знал, это бы все равно вряд ли что-нибудь изменило. Время было упущено: Зверь проснулся, и темная кровь его уже заструилась по жилам. Пыльная сетка трещин уже появилась на площадях. Проступила сквозь них трава, и ржавчина уже начала обгладывать трамвайные рельсы. День за днем нарастали у нас проблемы со связью. Телефоны то умолкали, то ни с того ни с сего снова начинали работать. А то вдруг соединяли с какими-то совершенно невозможными номерами. Электричество теперь отключалось практически каждую ночь. Причем, выяснить действительные причины этих неполадок не удавалось. Инженеры с подстанций божились, что аппаратура у них в полном порядке. Сбои могут происходить где угодно, только не на подстанциях. У меня голова шла кругом от этой непрекращающейся круговерти. И к тому же сейчас мои мысли действительно занимала Леля Морошина. Неужели она в самом деле потихонечку продает нас военным? Вот, значит, откуда такая непрошибаемая уверенность у генерала Харлампиева. И вот, значит, откуда такая непрошибаемая уверенность у генерала Блинова. Ведь на прошлой неделе они просто требовали ввести чрезвычайное положение и при этом ссылались на сведения, которых у них ну никак не могло оказаться. Теперь понятно, откуда у них эти сведения.
