— Да, — сказал церковник, и что-то в его лице изменилось.
…а чудовище стояло спокойно, не шевелясь. «Интересно, — подумала Кларисса, — в Ирмегарде все чародеи такие страшные, или только этот?»
Неожиданно пленник поднял голову и встретился с ней взглядом; девушка покраснела, но не отвернулась. Глаза у существа были голубые — и, глядя в них, она вдруг поняла, что не боится его.
— В моем замке за последние два века собралась премилая коллекция, — задумчиво произнес Бертрам. — Шкуры там всякие, зубы… есть даже почти целые чучела. Моя гордость — шкура волка-оборотня, мы убили его вдвоем с отцом в день моего совершеннолетия. Надо сказать, с того времени я значительно пополнил коллекцию.
— К чему ты клонишь? — спросил инквизитор.
— У него любопытная шкура, — просто ответил Бертрам. — Мне хотелось бы заполучить её целиком… или частично. Может, хотя бы одну лапу?
Сердце Клариссы отчего-то забилось чаще.
— Эй ты, еретик! — внезапно заговорила Дамиетта. Испуганная Альма пихнула сестру локтем в бок, но девочка не пожелала умолкнуть. — Твоя шкура будет видеть над камином в тронном зале Изорского дворца… а взамен твоих голубых гляделок в неё вставят стекляшки!
Жутковатая гримаса, в которой с трудом угадывалась улыбка, исказила морду чудовища; оно тряхнуло гривой и поклонилось Дамиетте — легко и даже грациозно.
— Вы так добры, моя госпожа, — слова, сказанные хриплым голосом, были отчетливо слышны каждому, кто сидел за высоким столом. — Но даже оттуда я буду видеть вас…
Девочка издала возмущенный возглас, по залу прокатился шепоток — и в этот же момент нобиль поднялся и провозгласил:
— Полагаю, самое время прекратить этот разговор. Наш гость устал и нуждается в отдыхе… я прав?
По лицу Иеронимуса было видно, что он собирается возразить, однако уже через миг инквизитор пошатнулся и едва устоял на ногах.
— Да он же смертельно устал! — Эуфемия всплеснула руками. — Мой долг хозяйки обязывает относиться к каждому гостю, как к родственнику. Пойдемте, отче…
…трактирщик Лисс долго пил со слугами и домой попал только к рассвету.
Скрипач поначалу скромно ютился в углу, а потом заиграл — и с этого момента все в зале слушали только его одного.
Иеронимус уснул, едва лишь его голова опустилась на подушку: он не спал больше двух суток.
Эльмо тоже уснул — на полу, под дверью комнаты Иеронимуса…
Ночные кошмары не навещали Эльмо уже много лет. Если наяву он ещё на что-то надеялся, то во сне уже горел…
Проснувшись в поту, чародей не стал открывать глаза и продолжал дышать ровно. На его груди сидело что-то холодное, липкое и очень тяжелое.
Эльмо изготовился, чуть-чуть приоткрыл глаза…
…и в следующий миг тварь была поймана!
— Ну-ну, — пробормотал Эльмо, разглядывая странную добычу. Существо, напоминавшее большую летучую мышь, закуталось в свои черные крылья, точно в плащ, и поверх них глядело на чародея злобно поблескивавшими красными глазками. — Пленник пленника заполучил! Ты, видать, последняя мара в этом замке, если так разжирела… — ночной кошмар засвистел, затрещал, и Эльмо пришлось его хорошенько встряхнуть. — Молчи, а не то отдам тебя Иеронимусу! Вот так. Что же мне с тобой делать, а?
Эльмо призадумался.
— Полезай-ка ты в мешок! — решил он, наконец, и, сняв с пояса небольшой кошелек, который инквизитор по ему одному известной причине оставил чародею — возможно, сочтя вещицу безобидной, — запихнул туда мару. Существо извивалось, брызгало слюной и пыталось укусить чародея за пальцы.
Сам кошелек остался с виду таким же пустым, как раньше.
Покончив с ночным кошмаром, Эльмо перевел дух и попытался навести порядок в мыслях.
…итак, всё очень просто.
Два — или уже три? — дня назад он преодолел перевал Одиночества и оказался в Риорне — в стране, где магия под запретом, и первый встречный может попытаться его убить, чтобы получить потом награду от короля.
Ему не повезло. Первым встречным оказался инквизитор.
Они долго шли, не останавливаясь — вернее, Эльмо шел, а инквизитор ехал верхом. Церковник казался сделанным из железа — настолько он был вынослив и молчалив. Поначалу Эльмо пытался его разговорить, но очень скоро убедился, что это невозможно. Потом ему стало не до разговоров. Будь в его распоряжении магия, Эльмо бы что-нибудь придумал, но без помощи чародейства приходилось рассчитывать только на собственные ноги. Сильнейшее заклятие не только лишало его возможности колдовать: стоило расстоянию между ним и инквизитором превысить пятнадцать шагов, как Эльмо начинал задыхаться.
Пленнику много раз казалось, что силы его вот-вот иссякнут, но он шел, бездумно переставляя ноги, не замечая ничего вокруг, шел, хотя сапоги натерли ноги до кровавых мозолей, а в горле пересохло, шел…
И шел…
Шел…
…и теперь он лежит на каменном полу, под дверью комнаты, где на чистой постели отдыхает молчаливый инквизитор Иеронимус. А ещё где-то в будущем виднеется костер на главной площади Вальтена, но эту мысль чародей торопливо прогнал — иначе в самую пору было завыть от тоски.
— Может, выйдешь из тени? — негромко поинтересовался Эльмо.
За углом коридора послышался шорох — и девушка в темно-зеленом платье, сняв со стены факел, подошла ближе.
— Я тебя запомнил, — проговорил пленник, расслабленно облокачиваясь на дверь. — Ты сидела по правую руку от нобиля.
— Я его дочь, — тихо сказала девушка. Её темные волосы были уложены в затейливую прическу, а красивое, но бледное лицо при свете факела казалось неземным. — Меня зовут Кларисса.
— Красивое имя, — он сдержал улыбку, зная, что она испугает дочь нобиля. — Не боишься, что я украду его и приобрету над тобой власть?
— Один человек рассказал мне, — загадочно произнесла Кларисса, — что магия имени нынче утеряна, и даже самые могущественные чародеи Ирмегарда не могут её возродить.
— Разве не опасно тебе даже произносить эти слова? — с иронией спросил Эльмо. — Чародеи… магия… Ирмегард…
— Можешь не опасаться за мою душу, еретик! — резко ответила девушка, и последнее слово прозвучало, точно удар хлыста.
Эльмо даже вздрогнул.
— Я тебя не боюсь, — сказала она, сощурив глаза.
— Зато я боюсь тебя, — когтистые руки чародея безвольно лежали на коленях. — Кто перед тобой? Животное. Косматое, хищное, опасное… страшное. А я три дня ничего не ел и измучен долгой дорогой до полусмерти… боюсь даже снять сапоги и посмотреть на свои ноги — не иначе, на них живого места не осталось.
