— Не могу быть уверенным, — пожал плечами собеседник, — хотя, думаю, знал. Сколько членов ордена сожгли? Несколько десятков. Моле не мог об этом не знать.
— Иисус, мой Бог! — проговорил я, осознав, что Жак Де Моле не мог солгать. Ни один грешник не станет лгать, признавая перед лицом церкви свою правоту. Подтверждая, что тамплиеры — мученики. Не важно, что было за стенами каждого коммандорства. Не важно, что происходило внутри ордена. Всё это делалось не против Господа. Да, финансы, в которых погрязли тамплиеры, отражали их не с лучшей стороны, но только члены ордена и Бог может знать, куда шли эти деньги. А значит, лишь Богу позволено осудить их деятельность.
Вера и религия. Раньше я не разделял этих понятий. Теперь всё стало наоборот. Папа, представитель Бога на земле, восстал против рыцарей ордена. Разве истинно верующий человек мог оклеветать защитников Господа? Я считал, что нет. Либо религия отделилась от веры, либо я чего-то не понимал в жизни.
Всё затихло, лишь редкие перешёптывания нарушали гробовую тишину. Расступившаяся толпа пропустила двух пожилых людей, ведомых королевской гвардией. За ними шли судьи. Среди них был и Папа Римский Климент, возжелавший прилюдно отлучить рыцарей от церкви. Жак Де Моле, ровно как и Жоффруа де Шарни, выглядел измученным, затравленным, на теле то там, то тут были заметны ожоги и запёкшиеся кровоподтёки. После такого любой признается даже в том, что он обезьяна или, скажем, свинья.
Пленных привязали к столбам, обложенным хворостом. Теперь даже малейшие перешёптывания за спиной затихли. Над городом нависло грозное молчание, не предвещающее ничего хорошего.
Папа Климент что-то говорил о тамплиерах, о воинах дьявола, которые скрывали за ликом светлого рыцаря непристойности и противобожьи поступки. Я не слушал его. Не было в этих словах ни капли правды, теперь я знал это точно.
Глаза Жака Де Моле блуждали по толпе, он будто искал среди собравшихся кого-то. Взгляд магистра был полон обречённости и грусти.
— Мы не можем прикрывать таких от Бога, ибо он видит, что скрывается за их крестами. Жак Де Моле и Жоффруа де Шарни, вы отлучены от церкви. С этого дня вы лишаетесь защиты католического мира, — завершил речь Климент.
Моле склонил голову. Казалось, у него не осталось сил перечить лжецу.
— Стойте, — проговорил он севшим голосом, пробивающимся сквозь хрип, — я прошу вас, поверните меня лицом к Собору Парижской Богоматери. Чтобы я мог до последнего мгновения земной жизни обращать взоры и молитвы к Пресвятой Матери своего Спасителя.
Посланник короля позволил исполнить просьбу, более от Папы ничего не зависело. Теперь судьба Шарни и Моле была возложена на светский мир, на человека, который представлял его, на Филиппа.
Палач поджёг сухие ветки, они вспыхнули быстро, но затрещали резко, будто в знак протеста. Огонь сжигал ступни пленников. Я не мог смотреть на Моле, в его глазах почти не было боли, лишь всё та же усталость. И обречённость. Губы шевелились, вознося молитвы к небу. Я даже представить не мог, что пережил человек до этого. Что нужно было с ним сделать, чтобы горящие языки пламени не искажали лицо болью!
На секунду мне показалось, что Моле опустил взгляд и остановил его на мне. Остановил на какие-то мгновенья, а после повернул голову в сторону королевского дворца, откуда сам король Филипп наблюдал за казнью. Моле прервал молитвы. Голос окреп:
— Папа Климент! Король Филипп! Не пройдет и года, как я призову вас на Суд Божий! Проклинаю вас! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!..
Тишина рухнула. Толпа зашумела. Люди смотрели на Моле, на Шарни и, крестясь, молили души тамплиеров о прощении. Казалось, люди не верили в полную невиновность.
Я более не мог смотреть на это. Подобное было выше моих сил. Я развернулся и, пробиваясь сквозь толпу, пошёл прочь, подальше от этого ужасного зрелища. Подальше от места, где сжигали измученных воинов Божьих, которые сохранили верность Христу до самой смерти.
Теперь я знал, что нужно было делать. Тамплиеры. Это не просто слово. Это призвание нести в сердце веру и защищать её против приспешников зла, против детей сатаны. Я решил разыскать оставшихся в живых рыцарей, которые не отреклись от ордена, и примкнуть к ним. Ах, если бы я знал, что мои клинки найдены, что меня ждали. Ждали как тамплиера, чей орден был вне закона. Если бы я только знал, как мне суждено закончить жизнь. Я, наверное, не поклялся бы провести её, как Моле, защищая веру до самого конца.
Как же это больно, принять смерть, когда только-только осознал смысл жизни…
2006 год, сентябрь. Россия.
Нельзя сказать, что я любил осень. Начало учебного года. Окончание огородного сезона. Дожди. Холодный ветер. Хотя и ненависти к этому времени года не испытывал. Были в нём свои плюсы. Я никогда не мог честно ответить на вопрос, какая моя любимая пора. Даже никогда не задумывался над этим. Лето, осень, зима, весна. Никогда не ждал окончания одного периода и начала другого. Единственное, что не любил во всей этой кутерьме сезонов — крайности. Я не любил затяжные дожди, не любил изнуряющую жару, не любил лютый холод. Предпочитал что-то среднее. Но разве природа спрашивает, чего желает человек?
Осень. Время, когда нужно собирать урожай. Точнее, выкапывать картошку. Как и каждый год, вся семья приехала на огород, чтобы собрать то, что растили всё лето. Погода, на наше счастье, выдалась солнечная. Бабье лето как-никак, пожалуй, тот период, который могу назвать любимым.
По радио играла песня местного рэп-коллектива. Первый раз её слышал. Рэп, надо сказать, никогда не вызывал неприязни, во всяком случае те треки, которые я относил к умному рэпу. Ритм и отсутствие пустых слов — вот за что я любил эту музыку.
— Раздражает так этот рэп, — проговорил дядя, — одно и то же повторяют по десять раз, — он, состроив глупое лицо, промямлил строку из песни.
— Вот-вот, — согласился папа.
— Это припев, — ответил брат, не стремясь вступать в спор.
Я промолчал, не считая нужным перечить дяде, пусть даже в вопросе интересов. Взял ведро с картошкой и отправился вывалить её на тент, чтобы она просохла от сырой земли под лучами солнца. Люди вокруг редко разбирались в том, о чём рассуждают. Достаточно было их лжеобъективного мнения, чтобы высказаться. Это раздражало. Раньше сам был таким. Теперь не могу сказать, что любовные романы — скучное чтиво, пока сам не прочитаю несколько примеров и не укреплюсь в каком-либо мнении.
Я вернулся, поставил ведро на землю. Папа подкопнул очередной куст. Я приступил к своей части работы: собирание картошки. Так каждый год. Нет, я не жалуюсь. Огород серьёзно сокращал расходы на продукты. Просто подобное однообразие иногда раздражало. Казалось, что я способен на нечто большее. Чудилось, будто могу привнести в мир чуть больше, чем бессмысленные годы для себя и близких. Глупость, но я с детства грезил о другой жизни.
