Мэтт покачал головой:
— Эшер!..
Выведенный из себя, Эшер размахнулся и сильно ударил Мэтта в грудь.
— Ждешь, чтобы я отдал приказ? Прекрасно! Это приказ! Вперед!
Мэтт был побежден и знал это.
— Хорошо, — сказал он покорно. — Но будь осторожен. Помнишь, я задавал вопрос Дафне, и она ответила, что сдерет с меня шкуру, если с тобой что-нибудь случится.
— А я сдеру с тебя шкуру, если ты сейчас же не уберешься, — ответил Эшер. — Привяжи Сигнета к дереву, чтобы не поскакал за тобой. Не хочу идти до Башни пешком, когда все закончится.
— Обещай, что я об этом не пожалею, — попросил Мэтт перед тем, как уйти.
Физиономия у него была настолько кислая, что молоко бы точно свернулось.
— Скоро увидимся.
Мэтт вдруг остановился.
— Эшер…
— Убирайся! Или я должен забросать тебя лошадиным дерьмом?
— Нет, подожди! Подожди! — Мэтт придержал лошадей. — Как насчет Мэтчера? Как насчет него? Его семья запаникует, поднимется суета…
Проклятие!.. Мэтт был прав.
— Обмани их. Подошли к ним паренька, который сообщит, что Мэтчера вызвали по делу во дворец. Тогда его жена ничего не узнает, пока мы…
— Хочешь, чтобы я солгал ей? Эшер, я не могу!
Барла, спаси меня от этих глупцов — честных людей.
— Тебе придется. Мэтт, мы обязаны держать все в тайне как можно дольше. Подумай сам. Если мы совсем недолго подержим их в неведении…
— Ладно, — уступил Мэтт. — Я об этом позабочусь. Совру. — Лицо его скривилось, словно он попробовал что-то горькое. — И еще выгадаю на этом, — проворчал он себе под нос.
Времени разбираться в его словах не было.
— Ладно, Мэтт. Прошу тебя, поспеши.
Эшер проводил друга взглядом. Мэтт надежно привязал Сигнета к крепкому молодому деревцу и вскочил в седло. Стук копыт пронесся над Гнездом Салберта и замер вдали. Потом, под темнеющим закатным небом, под облаками, окрашенными в багрянец и золото, Эшер сделал над собой усилие и заглянул за грань, отделявшую Гнездо от внешнего мира.
Путь до дна ущелья казался пугающе бесконечным.
Тогда не смотри туда, засранец. Двигайся не спеша, шаг за шагом. Ты ведь сможешь, верно? Шаг за шагом.
Казалось, каменистый склон уходит вниз не так уж и круто, но впечатление было обманчивым. Под ногами у него были щебень и сухая земля, поэтому Эшер то скатывался, то скользил, то ехал, сдирая кожу с ладоней, цепляясь за колючий кустарник и острые обломки валунов, чтобы замедлить спуск. Глаза заливал пот. Во рту пересохло от страха. В легкие рвался резкий, холодный осенний воздух, не такой, как в городе, пыльный и зловонный. Он пронизывал тонкую рубашку из черного шелка, и разгоряченное тело покрывалось гусиной кожей.
Он полусъезжал-полускользил все ниже и ниже, в глубь пропасти. Каждый потревоженный валун, каждый стронутый с места камень нарушали тишину пугающе громкими звуками. Встревоженные птицы поднимались в воздух с негодующими криками — словно бранили его за нарушение границы Гнезда Салберта.
Эшер достиг небольшого утеса футов пяти высотой, за которым открылась маленькая площадка, нависавшая над дном пропасти. Эта площадка была окружена обломками камней и пряталась в тени, но он не сомневался, что оттуда сможет рассмотреть то самое колесо, лежавшее внизу.
Если только карета не упала на самое дно бездны, то она должна быть здесь. За краем площадки слышались крики орлов.
Пять футов. Не раздумывая, Эшер прыгнул на выступ. Прижавшись к камню телом, извиваясь и помогая себе ногами, отыскивая трещины в скале и ломая ногти на окровавленных пальцах, он преодолел утес и опустил ноги на площадку.
Здесь он замер, еще не отрывая руки от камня и жадно хватая ртом воздух. Тело парализовал страх. Маленькая острая иголка вернулась и колола, колола. Болели ребра, легкие, голова, все раны и царапины на пальцах, ладонях, лице и коленях кровоточили и жгли болью.
Время шло.
Наконец, дождавшись, когда боль утихнет, а иголка перестанет безжалостно терзать сердце, он оторвался от утеса. Осторожно, дюйм за дюймом, Эшер развернулся, прижимаясь к утесу спиной, чтобы посмотреть туда, вниз и… сердце чуть не разорвалось от горя.
Итак, глаза не обманывали.
Это действительно было колесо, и даже больше, чем одно колесо. Два колеса и большая часть кареты, покрытой резьбой и росписью. Еще там лежали гнедая лошадь, изуродованная упряжь, мужчина, женщина и девочка.
Потрясенный, он закрыл глаза. Увидел сломанную мачту и другого покойника.
— Отец, — прошептал он. — Отец…
Смертельный холод пронизал его до мозга костей. Дрожа, Эшер продолжил спуск.
* * *
Повсюду была кровь; больше всего ее натекло из тела погибшей лошади. Разлитая по камням, скопившаяся во впадинках, свертывающаяся под чахлыми колючими кустиками, цепляющимися за жизнь на самом краю ужасной пропасти, она наполняла воздух приторным запахом тления.
Заглянув за край выступа, Эшер рассмотрел кроны деревьев, которые, как ковер, покрывали дно пропасти, и белых птиц, круживших над ними. Ни второй лошади, ни кучера Мэтчера видно не было. Хороший был парень. Был. Женатый, двое детей, сын и дочка. У Пейтра аллергия на лошадей, а вот Лилли чуть ли не лучшая наездница в городе.
По крайней мере, так говорил Мэтчер, безумно любивший дочь.
Охваченный горем, Эшер отвернулся от безжалостной бездны, зиявшей у его ног, и посмотрел на картину смерти, которая открылась перед ним.
Борн лежал под разломанными остатками кареты. Его раздавленное тело казалось еще более костлявым, половина лица размозжена. Казалось, на голове у него ярко-красный парик. Неподалеку, футах в трех, лежала Дана; ветви кустарника проткнули ей грудь и живот, словно копья. От удара о землю тело развернуло набок, и прекрасное лицо было повернуто. Ее глаз он не видел. Эшер рад был этому.
А Фейн… Прекрасная, блистательная, невероятная Фейн была отброшена на самый край узкого каменистого выступа; одна изящная белая ручка свисала прямо в бездну, и бриллианты на пальцах еще сверкали в последних отблесках заката. Щека покоилась на этой руке, и если бы кто-то нашел ее здесь, то мог подумать, что она спит, всего лишь спит… Если бы не застывшая под телом девушки багровая лужа и не жуткая белизна ее почти ненапудренного лица. Глаза полуоткрыты, ресницы, которые благодаря известной только женщинам магии были темными, пушистыми и невероятно очаровательными — и он очаровывался ими не раз, — отбрасывали тени на нежную кожу.
Между полуоткрытых прелестных губ ползла муха.
Целую вечность он просто стоял и ждал. «Вот сейчас кто-нибудь из них шевельнется. Сейчас кто-нибудь вздохнет. Или моргнет. Сейчас я проснусь, и все это окажется кошмаром, страшным сном после лишней кружки эля».
