С горя я ковер с жар-птицей быстро закончила. А как подарить – не знаю. Скатала и в уголок поставила.
Так прошло три дня, наступило утро четвертого. Я всю ночь не спала, ворочалась, за батюшку переживая. Всего два дня осталось из семи седьмиц, Кащеем отпущенных!
И с утра все из рук валилось. Кашу пересолила, булочки с яблоками перепекла, одни головешки остались, хлеб не поднялся, молоко убежало… Эльда на все это посмотрела, и на меня, едва не плачущую, по спине меня погладила, головой покачала.
- Садись, - говорит, - у окошка и не трогай ничего. Толку сегодня с тебя не будет.
Села я, в окно смотрю, на ладонь голову положив, и вздыхаю. И радоваться надо, что батюшку не сегодня, зельем новым, так завтра, после замужества, разбудить выйдет, что домой я вернусь, а у меня слезы на глаза наворачиваются. Прикипела я к замку этому, везде тут моей рукой все налажено, каждую грядку и цветок знаю. Даже лепрекон перестал при встрече горшок за спину прятать, а один раз даже на золото взглянуть дозволил. С другого конца залы, но это ничего.
Еще бы хозяин замка этого сквозь меня не смотрел. А так уеду и уеду, он только обрадуется, что покой его никто не нарушает и перед глазами не мелькает. И вспоминать не будет!
- Ну и ладушки, - пробормотала я со слезою и пальцем в окно погрозила. – И я тебя тоже вспоминать не буду!
- Иди поешь, Марья, - ласково позвала меня Эльда.
- Не хочу, - пробурчала я, а губы-то дрожат, вот-вот разрыдаюсь.
– Кашка сладенькая, ну? - продолжила уговаривать меня брауни. – Смотри, и сыра я нарезала овечьего! Запах – ух! Съешь и никакой тоске места в голове не останется. Ну-ка, повернись!
От сыра правда тянуло так, что не только тосковать, но и жить не хотелось. Я от окна нехотя повернулась, и брауни передо мной миску с кашей поставила, густой, на молоке сваренной, с озерцом масла желтого растопленного посередине, медом политой, ягодами сахарными обсыпанной. Хлеба вчерашнего нарезала, сыра под нос сунула.
- Я больше никогда есть не смогу, - поведала я горько, на кашу покосясь. Пальцы словно сами собой малинку, в меду сваренную, подхватили и в рот отправили.
- Конечно, конечно, - сентиментально поддержала меня Эльда, Мерлину поднос собирая. – Эх, молодость, молодость!
- И готовить не буду, - твердо пообещала я, пласт сыра вонючего кусая. – Раз никто этого не ценит!
- Конечно, конечно, - повторила Эльда, улыбаясь. – А слезы-то откуда, Марья?
- Сыр это вышиб, - открестилась я, отдышавшись. – Ох, и забористый! Им же нечисть отгонять можно, Эльда!
- И я говорю – хороший! – обрадовалась брауни, поднос подхватывая. – Ну, пошла я.
Осталась я одна тосковать. Вздыхала, вздыхала, ложку в руках катая, да сама не заметила, как все умяла – ни крошки не осталось.
Спустилась Эльда быстро, с улыбкой.
- Хозяин тебя позвал, - говорит. – Велел собрать, что с собой возьмешь, и наверх к нему подниматься.
Я так и подскочила! Брауни обняла, попрощалась, поблагодарила за все и наверх побежала. А что мне брать-то? Все у меня с собой.
Колдун меня ждал наверху, у двери в свою мастерскую. Хмурый, в одежду дорожную одетый; коса рыжая плотно заплетена, на боку сумка прикреплена, за спиной посох с камнем зеленым висит. Увидела я Мерлина и оробела отчего-то: наверх мигом домчалась, а к нему медленно подошла, глаза опустив. И что сказать – не знаю.
- Все готово, - проговорил он отрывисто, по сумке своей похлопав. – Полетим сейчас. Только ты так замерзнешь, Марья. Облако высоко поднимается и летит быстро. Плащ мой почему не взяла?
Я только рот открыла, чтобы сказать, что мне чужого не нужно, как колдун что-то прошептал, руки вперед вытянув – и упал на них плащ тяжелый. Мерлин мне на плечи его и набросил, расправил, на груди завязал. По подбородку меня пальцем погладил, воздух набрал, чтобы сказать что-то… и не сказал. Он молчит, и я молчу, глаза опустив – и тишина тяжелая, гнетущая.
- За мной наверх ступай, - приказал он и добавил тихо. – Надо уже с этим закончить.
***
Облако, жеребец колдуна крылатый, куда быстрее коня кащеева оказался и выше туч летел, так, что и землю-то не всегда разглядеть можно было. Мерлин меня перед собой усадил, заклинание прочитал, чтобы от ветра защитить – а все равно холодно было. Я спиной к его груди горячей прижалась, он меня обнял – согрелась я, и от ровного движения крыльев задремала. Сказалась бессонная ночь.
- Марья, - вдруг на ухо мне проговорил Мерлин, - просыпайся.
От его голоса по моей коже мураши побежали, прямо от уха и до пяток. Улыбнулась я разнеженно, потянулась…
- А то, - продолжил он мрачно, - я руки уже не чувствую.
Тут я глаза и открыла, и он тут же обнимать меня перестал. Гляжу – Облако уж во дворе нашем стоит, у терема, и сбежалась к нам вся челядь и дружина батюшкина. Стоят, шумят, судачат, нянюшка из окна выглядывает, слезу утирает. А Мерлин позади меня рукой трясет и ругается.
