Это я тоже рассказал Раките. Сочувствуя, она подсказала: если совсем невмоготу, можно ускорять рост саженцев в оранжерее.
— А мы всем скажем, что дали новую подкормку!
Так мне нашлась посильная работа для общины. Это не бросалось в глаза; отдав оранжерею нам на откуп, власти интересовались только тем, сколько саженцев передано отделу озеленения.
Мы пропадали там целыми днями; мы возились вдвоем в теплой духоте, мы говорили обо всем на свете — и находили друг в друге все больше общего. Тревога, вызванная явлением колдунов на празднике, быстро улеглась, и мы решились сделать вылазку вдвоем на дискотеку; многие наши туда ходили.
А я еще почти не танцевал, обняв девушку за талию, — ну, раз пять-шесть на вечеринках в школе. Но тогда я боялся чувствовать девушек руками.
И мы пришли сюда, где сейчас туман, гнетущая беседа Гитты и Бертрана, призраки и драка на террасе. Тогда все было иначе — было тесно, весело; даже в тесноте и шумной толчее мы видели только друг друга. Куда-то пропала моя откровенность, куда-то ушла ее бойкость; мы всматривались друг в друга, вслушивались в голоса, с удивлением и скрытым восторгом находя, что мы — живые, не бесплотные. Я набирался смелости заговорить с ней… по-новому, как-то иначе, другими словами…
…Гитта вывела меня из оцепенения, вскрикнув:
— Крис, там что-то случилось!
Я очнулся. От входа на дискотеку веяло угрозой — словно холод ворвался сюда, предвещая приход чего-то страшного. Раздавались громкие, злые, еще неразборчивые голоса, затем грянул выстрел.
— Крис, это он! Я боюсь! — закричала Гитта, пытаясь спрятаться за меня.
Я повернулся к залу. Публика вяло заинтересовалась шумом и выстрелом у входа; беседующий с кем-то Бертран едва оглянулся через плечо.
Вошел Кико — да, тот самый Кико, бледный, равнодушный. Теперь его глаза были скрыты каким-то приплюснутым биноклем, прилаженным к лицу на манер очков; в правой руке он держал наготове «беретту», в левой — круглую банку в сетчатой оплетке, как мне показалось — стеклянную. Он не спеша обвел зал взглядом бинокля — и, конечно, сразу заметил меня.
Жасмин быстро среагировал на вспышку памяти в пространстве сна; возможно, даже что-то сумел прочитать — так или иначе, он сразу послал своего слугу на перехват. На уничтожение.
Теперь он уверен, что колдун, спасший Гитту, вернулся. Не знаю, что он там решил о вспышке памяти, с чем ее сопоставил, — надеюсь, колдовской прибор на лице Кико выявляет только магию. А если он поймет, что паренек на майском празднике и приятель Ракиты — одно лицо?.. Это нетрудно такому опытному специалисту, особенно если…
…он видел нас вместе!!!
Да, в оранжерее.
Я приподнимаюсь, сидя на корточках, и снова вижу, как медленно и страшно, в совершенной тишине, плывет над зеленью голова — воздушный шар с круглыми стеклянными глазами.
Это тяжелое лицо, нависшее над саженцами! Эти грузные белые руки, тянущиеся к росткам! Этот взгляд!..
— Пожалуйста, осторожнее, — попросила Ракита, — не сомните их.
— О, нет, барышня, — вязким, тягучим голосом ответил он, переводя испытующий взгляд с нее на меня и обратно. — Я не затем касаюсь их, чтобы помять. Они нужны мне живыми.
— Вы хотите купить?
— Или обменять. У меня в саду есть редкие цветы. Я вижу, У вас они растут быстрее, чем в открытом грунте…
— Это Жасмин, — прошептала Ракита, провожая его глазами. — Ой, как-то нехорошо получилось… Крис, ты думать, он не почуял? Говорят… он умеет колдовать. Но это только слухи…
— Чепуха; он не колдун, — ответил я беспечно.
Дорого же я заплатил за легкомыслие!
А сейчас я не мог даже отскочить в сторону, даже шевельнуться — я прикрывал собой Гитту.
Пускай во сне, где все не по-настоящему. Но как неощутимая болезнь дает знать о себе во снах, так и рана, нанесенная во сне, даст знать о себе наяву. Еще как даст!
Кико, убедившись, что он нашел нас, прицелился и открыл огонь. Один патрон он потратил в ссоре у входа, осталось четырнадцать — или пятнадцать, если был патрон в стволе.
Меня вместе с Гиттой откинуло к стене; я постарался удержаться на ногах. Если он знал, в кого стрелял, то мог лишь удержать меня, не дать уйти, чтобы уверенно распорядиться своей банкой. Пули одна за другой впивались в грудь, в живот, расщепляя мое тело, а я пытался сложить пальцы для удара «вдребезги»; может быть, он угадал это — и уже замахнулся банкой, но тут она лопнула в его руке.
Смесь, вспыхнув, потекла жидким огнем на шею, разлилась по туловищу. В мгновение ока спокойный убийца превратился в пляшущего огненного человечка; мягкий шорох огня не был слышен в его отчаянном вопле.
Гори, красавчик! Ты так славно вошел сюда — будто в кино, ты любовался собой, наслаждался чужим страхом. Хозяин научил тебя упиваться безнаказанным злом, он дал тебе банку и спросил: «Хочешь посмотреть, как буратино сгорает живьем? Торопись, пока он не проснулся!» Если глаза твои еще не лопнули — погляди на себя в зеркало; зрелище ничем не хуже!
— Бежим! — потянул я Гитту за рукав; она уверенно держалась на ногах. Мы рванули вдвоем через запасной ход, в зале галдящая публика бегала, как детвора вокруг костра, — а в середине корчился на полу черный червь в пылающем коконе.
Жасмин учел и этот вариант — сквозь туман к дискотеке съезжались полицейские машины. Мутно-белый луч прожектора полоснул по нам, поймал нас — и мне осталось только пойти на пробуждение, сразу, вдвоем. Не важно, если Гитта вскинется с постели в крике, в холодном поту; это лучше, чем оказаться в руках полиции во сне — она и наяву-то не слишком вежлива с задержанными, а здесь, не задумываясь, перейдет к допросу третьей степени.
Никакой дремы, никакой сонливости — я мыслил ясно, едва открыв глаза. На часах — полтретьего ночи. Дождь часто стучит по подоконнику — вы уже здесь, господин президент? Загляните-ка обратно в сон — там горит один милый мальчик, который может вам пригодиться; он великолепный камердинер, наверняка певец и уже подающий надежды киллер. Во всяком случае, он очень, очень послушный и милый — такие вам нужны. А для непослушных у вас есть «беретта» и смесь «Холокост». Вы и во сне человека придушить не постесняетесь, словно какой-нибудь Пьяница.
Недолго же мне довелось быть засекреченным. Но и выяснил я много — спасибо Гитте!
Пьяница и Гитта… что-то в этом есть, только не пойму, что именно. Своенравная ученица Бертрана… Талантливая, непокорная и — рыжая, что особенно обидно для любителей юной очарованной красы. Пытались ли ее привлечь к танцам в узком кругу? Она об этом не упоминала — даже во сне человек скрывает некоторые подробности. Не случилось ли чего-нибудь такого перед майским выступлением? Как знать, как знать… Заеденную упырем — не до смерти, всего лишь до беспамятства, — необходимо уложить в больницу, оздоровить магическим путем, а после… убавится гордость, уменьшится стыд, и готова девичья версия Кико.
О другом надо думать! Пока Жасмин прослушивает сон, пока извлекает из сна своего убийцу и приводит его в чувство, пока поймет, что Гитта и неизвестный парень проснулись (ха! пусть попробуют допросить Механика, знающего мое имя, — он теперь свободен от чар и может смачно их послать!), пока позвонит Фонарю и вежливо, очень вежливо попросит присмотреть за ночлежником — за это время мне надо исчезнуть.
Жасмин, раскрой свой внутренний цветок! Напрягись, выслеживая в городе молодого колдуна! Плюйся, чертыхайся, топочи ногами — или хмурься, наливаясь желчью! Ты ждал меня — но прозевал момент, совсем чуть-чуть — и теперь не представляешь, какой удар я могу нанести и откуда. Ты можешь зарыть деревянную куклу, залить ее бетоном в фундамент, отвезти далеко-далеко — но я держал ее в руках, я вспомнил ее имя, и я найду ее, во что бы то ни стало, и узнаю всю правду. А уничтожить куклу ты не сможешь — ведь ты так любишь держать в своих крепких пальцах медленно умирающих от страха и тоски. Когда еще ты сможешь обрести такую куклу!
Мне осталось выяснить немногое. Самую малость.
