Припекало солнце, Илья скакал в одной рубахе, обливался потом, часто отхлебывал из меха и вполголоса заранее ругал Грецию, где будет еще хуже. Телесно Илья переносил жару легко, но ему давило на голову, он уверял, что от избытка тепла глупеет. Зимой Урманин был деятелен, проворен, готов служить. Летом ему хотелось меду, баб, переплыть туда-сюда Днепр, и все по новой.
Удивительно, но к полудню, когда совсем разогрело, стало веселей – испарилась, видно, с потом лишка выпитого. Илья уже не ругался, ехал молча. Думал, а не выкинуть ли и правда в реку всех четверых Михаилов да Касьяна заодно. Не взаправду, просто оставить на берегу, пускай сами разбираются. Решение Добрыни вернуть Касьяна в отряд сейчас представлялось Илье поспешным и необдуманным. Понятно, Касьяну, знавшему ловцов сызмальства, проще выяснить, кто желал его смерти. Но порядку в отряде возвращение казненного вожака не прибавит.
А как заманчиво: пятерых в воду – и на ладье остается тридцать девять человек. Уже не тесно.
Великих ладей на самом деле шло две, пока что каждая с половинным грузом, вел их опытный кормщик. На месте встречи ловцы занимали одну ладью, вторая, тоже теперь о сорока человеках, помогала отряду миновать днепровские пороги, а затем уходила прямиком в Константинополь. Владел ею смутно знакомый Илье киевлянин Глеб рода Колыбановичей, внучатый племянник храбра Самсона. Глеб был из тех купцов, что бесстрашно ходят в одиночку морем и сушей, – а значит, такие же они купцы, как поляк Болеслав витязь-рядович. Этот, например, тесно знался с еврейскими работорговцами, и кого у них выкупал, да кого им сдавал, поди разбери. Говаривали, из-под земли достать способен полезного человечка, владеющего редким на Руси ремеслом или знанием. Мог за иноземную девку взять заклад – порченая дешевле – и привезти именно ту, какую ему опишешь.
Таких непростых купцов раньше много было варягов, теперь все больше становилось киевских. Русь быстро перенимала опыт. Целые роды, только и умевшие, что ломать о голову бревна, вдруг прятали топоры, становились крайне набожны и отдавали детей в книжное учение. Выяснялось, что они знают умные слова и очень ловко пересчитывают гривны в номисмы. Да, к новообращенным страшновато было поворачиваться затылком – могли не совладать с руками и по старой привычке тяпнуть гирькой, но перемена все равно изумляла.
Конечно, огромную роль в переменах играл торговый договор с греками, выгодно обновленный великим князем. Константинополь всячески поощрял ввоз товара и строго ограничивал вывоз. Особенно трудно было с оружием, украшениями, шелком – редкие «царские» расцветки вообще не выставлялись на продажу. Но сколько дозволялось увозить русам, мало кому было позволено. По договору русич имел право купить шелка на пятьдесят номисм, когда сами ромеи не могли взять больше, чем на десять.
Русь торговала вовсю, товар через нее тек рекой. В Грецию везли рабов, меха, льняную пряжу и полотно, воск, икру, красную рыбу. Шкурка черной лисицы стоила в Константинополе до ста номисм. Раб до двадцати. Черных лисиц было, к сожалению, мало, зато рабов полно.
Обратно везли шелк, пурпурную краску, дорогие кожи, пергамент, золото и серебро, жемчуга. Сколько разрешено, столько грузили, не меньше. И чем дальше уходила ладья от Константинополя, тем дороже с каждым днем становился ее груз.
Это было не так просто, как кажется. Со времен конунга Хельге договоры с греками составлялись обширны и сложны. В них предусматривалось все, вплоть до того, сколько должен Константинополь, если стража упустит холопа, сбежавшего от купца-руса. Но главное, помимо льгот, договоры содержали множество ограничений. Русам не дышалось привольно в Константинополе. Последний местный попрошайка был тут свободнее, чем они. А купец-русич отправлялся на рынок с грамотой-разрешением, и вел купца посол его княжества. Рядом непременно болтался греческий соглядник. Торговали по твердым ценам, вывозили опечатанный товар. Жить имели право только «у Мамы» – в пригородном квартале святого Маманда. Входили в город числом не более полусотни, без оружия. Следил за этим легатарий, чиновник, верно знавший, сколько у него где бродит чужих. К слову, вообще любой чужак, задержавшийся в империи дольше трех месяцев без особого дозволения, подлежал немедленной высылке пинком под зад.
Не торговля, а сплошное унижение.
Особенно неприятно было ходить без оружия, пусть со своей охраной, но тоже голорукой. Русы к такому просто не привыкли. Да, «у Мамы» ждала еда и постель, натопленная баня, сообщество земляков. Но даже здесь русский гость чувствовал неотступное внимание соглядников легатария. Сидел на постоялом дворе аки зверь в яме. И задерживаться попусту в стольном граде империи не стремился. Греки умели показывать чужакам, какое их место.
Они боялись русов и так защищались от них. Больше всего опасались, что в купеческий водный обоз затешется как бы невзначай «дикая», разбойная ладья, за которую не с кого будет спросить. Сколько греки ни гордились своими немногочисленными военными победами над русами, перевес был понятно в чью пользу. Щит конунга Хельге недолго провисел на воротах Константинополя, дырку от гвоздя замазали, потом сменили воротину… Но все догадывались, чья возьмет, если Киеву захочется подправить торговый договор или великому князю опять вступит в голову жениться.
Так повелось издревле. Греки заключали договор на тридцать лет. К истечению этого срока с Руси вместо купеческого обоза приходило немеряное число боевых ладей и привычно выстраивалось на воде напротив «Мамы». Если греки делали вид, что не поняли намека, дружина бралась за предместья Константинополя и разносила их в пыль, не щадя ни мала, ни велика. Когда греки могли, они спихивали русов в море и топили к чертям. Когда не могли – предлагали заключить договор по новой, с лучшими условиями.
При нынешнем великом князе стало проще, обходились без набегов, договаривались тихо. Константинополю больше нечем было надавить на Киев, распался союз греков с печенегами, а основная военная сила отвлеклась на болгар.Тмутараканское княжество русов, маленькое да удаленькое, совсем под боком, тоже действовало на ромеев умиротворяюще. Среди купцов, приходивших с Руси, становилось год от года все больше христиан, вели они себя вроде поприличнее. Греки вздохнули свободнее, начали задирать носы – и тут князь осадил Херсонес! Перепуганный василевс думал, что это начало конца всему. А князь лишь выразил обиду из-за несостоявшегося сватовства. По-нашему, по-русски.
Говорили, князь взбесился не просто, он знал, что вслед за его женитьбой и крещением греки уймутся навсегда. А в Киев хлынет поток священников – полезных, грамотных людей, которые со временем переменят звероватый языческий облик русского народа на более пристойный. С язычеством князь уже промахнулся. Ради единения русов он был готов мазать идолов человеческой кровью, но вот беда, не все роды одинаково чтили назначенных из Киева богов. Значит, следовало отсечь от веры лишнее, разобщающее, сплотив Русь вокруг одного-единственного божества. Князь с детства знал христианские обряды, к которым его приобщила бабка. Величие церквей отвечало величию его замыслов. А строгая красота греческих икон просто нравилась князю, по-человечески. Но он не стал бы великим князем Руси, если бы во всем не искал выгоды. Поэтому даже за веру устроил с василевсом торг. А когда тот уперся, князь применил старое испытанное средство – дал грекам в морду.
