Откинув одеяло, я попытался встать.
И немедленно ухватился за край кровати — комната с Репшиным стремительно поплыла куда-то вниз и в сторону, болезненно дернулся желудок.
Я попробовал спустить хотя бы ногу, но от накатившей слабости смог только согнуть ее, а затем обессиленно откинулся назад.
— Нужно, необходимо… — проворчал Репшин. Он поправил одеяло, снова укрыв меня по шею. — Вы, голубчик, своим умением, кровью своей высокой совсем не дорожите. Туда ее и сюда ее, а восстанавливаться и не думаете. А вот высохли бы, а? Походили бы полгодика как любой низкокровный смертный, свету не взвидели. Меня видите?
— Вижу, — сказал я.
— Да нет, — махнул рукой Репшин, — кровь мою.
Я напрягся.
Комната выцвела. Серая бахрома поползла по стенам. Теплый узор проступил на недавно тронутых предметах.
И тут же тупая боль стянула затылок.
Переведя взгляд на доктора, я стиснул зубы — боль, свирепея, ударила по глазам, толкнулась в виски, жаром обмяла щеки и выбила из них пот.
Репшин на мгновение обозначился сетью мерцающих жилок, вспыхнул и погас. И все погасло.
Ни цвета крови, ни мастерства владения ею я не уловил. Зажмурился. Задышал. Будто больной, пережидая приступ, пока боль глохла под черепом.
Вот уж счастье, Бастель, подумалось мне. Такое счастье. Хорошо сейчас. Хорошо не позапрошлой ночью.
Мягкая ладонь тронула лоб.
— Ну как?
— Не вижу, — глухо сказал я.
— И не мудрено. Пили что-нибудь стимулирующее, кроветворное?
— Да.
— Понятно.
В руках у Репшина появилась мензурка с маслянистой, горькой даже на вид жидкостью. Он взболтал ее тонкой стеклянной палочкой.
— Вот. — Мензурка ткнулась мне в губы. — Пейте.
— И когда…
Я недоговорил.
Горечь по языку протекла в горло. Жуть, смерть, гуафр! И никакой Благодати.
Мое искаженное лицо, видимо, в полной мере выразило вкус напитка, потому что Репшин обрадованно наставил палец:
— Вот! Вот! Это расплата!
— Так когда я встану на ноги? — просипел я.
В ладони у Якова Эриховича щелкнул золотой крышкой брегет.
— На ноги? Ну, если тихонечко, то к вечеру. Но тихонечко.
— Это плохо, — помрачнел я.
— Ну почему же? — Доктор встал, прихватив с пола саквояж. — Полежите, придете в порядок… К вам уже очередь стоит с визитами.
Он отвесил поклон.
— Погодите, — остановил я его у двери, — как там Майтус?
— Ну… — Репшин неопределенно повел плечами. — С ним сложнее. Жить будет, но… Вот вы кровь почувствуете, тогда и решим. До свидания.
Он вышел, аккуратно притворив дверь.
Впрочем, оставалась закрытой она недолго.
— Бастель!
Платье Мари сверкнуло на солнце бриллиантовыми блестками, миг — и сестра упала мне на грудь. Пальцы горячие, завитки выбились из прически, глаза на мокром месте. Остренький подбородок подрагивает.
— Не умирай, пожалуйста.
— П-ффы! — фыркнул я.
— Нет, я серьезно.
На ее лице вдруг проступило совершенно отцовское выражение.
Аски Кольваро взглянул на меня из-под подведенных бровей, изучающе, несколько удивленно. Так он смотрел на меня дважды: когда я вернулся домой после трехгодичного отсутствия и когда сказал, что перехожу из военного полка на тайную службу.
Смотрел, словно никак не ожидал от сына такой глупости.
И когда Мари успела перенять его взгляд? Взрослая, совсем взрослая. Невеста. Я дотронулся губами до ее лба.
— Умирать пока не собираюсь, — сказал я ей.
— Попробуй только!
— Ну, видишь ли, сейчас на мне лежит неподъемный груз…
— Что? Я легкая! Я на самом деле легкая! — вскочила сестра.
Солнце осветило ее, делая лиф и юбку почти прозрачными.
— Мари! — Появившаяся в комнате матушка всплеснула руками. — На секунду нельзя отлучиться! Ты же знаешь, Бастелю предписан покой.
Она поймала Мари за воздушный рукав.
— Мам, я просто…
— Я понимаю, — матушка повлекла ее к дверям. — Но ты же видишь, ничего страшного с братом не произошло.
— Но я видела карету… — шепнула сестра.
— Эка невидаль — карета! А на сеновале — вилы.
Створка приглушила их голоса.
Я смотрел на волны, бегущие по стенам, на барашки на их гривах, на одинокую чайку, взмывшую к потолку с дорисованной рыбиной, и, казалось, кровать покачивается подо мной, а острый запах кашасы стоит в горле.
— Бастель.
Матушка подошла тихо, села в ногах.
Я почувствовал, как она водит ладонью по одеялу. Вид у нее был сосредоточенный, взгляд блуждал по пуховым волнам, пальцы, следуя за взглядом, выщипывали катышки. Настоящие, воображаемые, я не видел.
— Мам, — произнес я, — говори уже.
Пальцы остановились.
Анна-Матильда Кольваро, в девичестве Корсо, позволила себе короткую, как полуденная тень, улыбку.
— Никогда не умела с тобой разговаривать. Ни в детстве, ни тем более сейчас. Все кажется, ты видишь меня насквозь… сын.
— Сейчас — не вижу, — сказал я.
— Да, конечно, — матушка кивнула. — Вот сестра твоя…
— Мам…
— Извини, — Анна-Матильда Кольваро сквозь одеяло погладила меня по ноге. — Вчера ко мне приехал один человек… Он не плохой, я даю тебе слово, он не причинит ни мне, ни тебе, ни кому-либо еще здесь вреда.
— Кто он?
— Он бы хотел поговорить с тобой, Бастель. Мы в поместье, видишь ли, как на военном положении, а он не хотел бы афишировать…
Я приподнялся.
— Кто он?
Матушка встала.
— Погоди. Он здесь.
Несколько шелестящих шагов — и она пропала в дверном проеме. Человек, появившийся затем в комнате, замешкался на пороге. То ли щель между шторами, слишком широкая, его смутила, то ли какая-то запозлая мысль сбила с толку.
С кровати было видно, что закутан он в плотный, скрывающий фигуру, шерстяной плащ.
— Кто вы? — спросил я.
— Здравствуйте, Бастель, — сказал он, выходя на свет.
Рука моя дернулась сама. Ах, где мой «Фатр-Рашди»?
Передо мной, по привычке заложив одну руку в карман (она мерзла все время), стоял Палач Полонии.
Огюст Юлий Грамп Ритольди.
У стола перед окном он взял маленький, еще ученический мой стульчик. Не любил пользоваться уже готовым. Приставив его к стене, недалеко от кровати, Ритольди сел, расстегнул верхнюю пуговицу, как-то виновато улыбнулся.
— В больнице Керна был я.
У него было кирпичного оттенка открытое, прорезанное морщинами лицо. Мужественное. Властное. Волевое. Крючок носа. Глубоко запавшие умные глаза. Хищно вытянутая вперед нижняя челюсть.
И вместе с тем — россыпь пигментных пятен на шее, седой клок волос.
