— А книжки поумнее вы не могли ему достать? — не сдержался Курт.
— Да, — сокрушенно кивнул барон, — это было моей ошибкой… Но поймите, я лишь научил сына читать — разве в этом я мог увидеть что-то дурное? Для ребенка, вечно запертого в каменном мешке, надо же было иметь что-либо, дабы скоротать время! Он ведь был спокойным, тихим мальчиком, он все понимал, а потом, когда он попал в библиотеку… Ему подвернулась книга о стриге, и он словно лишился рассудка. Он решил, что это — о нем; ведь все так точно сходилось…
— Почему вы сказали всем, что сын ваш умер?
— Он стал… нервным…
— Опасным?
— Господи, я не хотел это проверять! — барон поднял голову, глядя на него с тоской и бессилием. — Понимаете ли… Ведь и вы тоже поначалу не могли убедить себя в том, что он живой человек; ведь так? Вы, образованный и знающий… А чего же я мог ожидать от своих крестьян? Вообразите себе это — «наследник нашего барона кровопийца»; вот что стали бы кричать! И вы, ваши братья, первыми поддержали бы их!
— Неправда, — возразил Курт оскорбленно. — А если вы и в самом деле полагаете, что Конгрегация принесет вашему сыну лишь зло, зачем теперь решились рассказать?
— Затем, что вы были правы: вечно это длиться не может. Я устал. Я не знаю, что делать. Я… я скоро могу умереть, годы берут свое; и тогда мой сын останется в одиночестве… — фон Курценхальм поднялся, подойдя к Курту вплотную, и ему показалось, что старик вот-вот заплачет. — Послушайте… Мне говорили, что теперь все изменилось, что теперь Инквизиция стала рассудительнее и не всех подряд… простите, если я говорю не то, но вы должны меня понять…
— Успокойтесь, — тоже вставая, тихо попросил Курт. — Успокойтесь, господин барон, и сядьте обратно. Сядьте, я прошу вас.
— Я не знаю, как мне быть…
— Я знаю, — решительно оборвал он, насильно потянув фон Курценхальма к скамье, усадил. — Теперь послушайте меня. Сейчас вы мне ответите на один вопрос, и мы поговорим о судьбе вашего сына. Хорошо?
— Как скажете, — обессиленно отмахнулся тот; Курт кивнул.
— Итак. Двоих крестьян убил он?
— Наверное. Больше — кто же еще… — снова почти шепотом отозвался старик. — Бывало, я давал ему гулять по двору, когда вся стража расходилась по домам; нельзя же держать его вечно взаперти… Бывало, он пропадал… Вы заметили, что сложения Альберт хрупкого, и решетка ворот для него оказалась достаточной, чтобы протиснуться; это случилось раз, другой, третий, и всегда он возвращался, никому не причинив вреда. Я старался, я очень старался уследить за ним, но не на цепи же выгуливать собственного сына? Вот когда были найдены тела, я… я лишил его прогулки, и он третью неделю сидит вот так, в книгах.
— Для начала, эти книги у него следовало бы отнять.
— Попытались бы вы… Он становится бешеным, и опасен бывает не только для окружающих, но и для себя; когда я лишь намекнул ему, что их не надо более читать, Альберт едва не разбил себе голову, в кровь искусал собственные руки… Что же — связывать его?
— Да, — безапелляционно отрезал Курт. — И давно надо было. Начнем с того, что ту, самую первую, книжонку надо было отобрать и швырнуть в очаг тотчас же. Эти книги, которые стали его единственным общением, сломали ему не только язык; он живет в мире этих книг. Ваш сын уверен, что он — страшное потустороннее существо, он наслаждается этим, а вы, вместо того, чтобы разубедить его, лишь поддерживаете это заблуждение!
— Но что я могу сделать!
— Надо было сразу обратиться к нам. Те самые изменения в Конгрегации, о которых вы говорили, не вчера начались, и никто не причинил бы вашему мальчику вреда.
— Вам меня не понять; у вас нет детей… Я так боялся… — старик посмотрел на него, уже едва не плача. — Но сейчас — вы ведь поможете сейчас?
— Боюсь, не оказалось бы поздно… — вздохнул Курт с искренним сочувствием, снова садясь. — Конечно, смерть от руки Конгрегации ему не грозит, успокойтесь. Он невменяем, и даже если убийство совершил он, что, похоже, доказано, он не может нести наказания за то, чего, скорее всего, даже не помнит.
— Что с ним будет? — хмуро спросил капитан от двери; Курт повернулся к нему.
— Скорее всего, ему придется теперь жить в доме призрения; в отдельных покоях, под присмотром особых лекарей, священника и… Поверьте, у нас есть люди, которые знают, что делать, лучше меня. Сейчас я могу только отправить отчет с описанием ситуации и ждать здесь.
— Вы говорили, — продолжил Мейфарт, — что среди крестьян ползут слухи. Если слухи станут… Если дойдет до крайностей — вы защитите его?
— Разумеется.
— А что будет с господином бароном? — не унимался тот; Курт вздохнул.
— Господин барон будет оплачивать содержание своего сына. Для чего (вы меня слышите?) придется вернуть ваши владения в должный вид и снова начать получать доход. Может, хоть это вынудит вас припомнить, что у вас обязанности не только по отношению к ребенку, но и к своим подданным. Так лучше будет всем.
— А Альберт? — слабо подал голос старик. — Ему будет лучше?
— Я не знаю, — честно ответил Курт, стараясь не отводить взгляда. — Но вот это все — вы сами сказали, вечно так нельзя. Стало быть, принимайте мое решение как данность, это единственный выход и для него, и для вас.
— Спасибо, — проронил барон чуть слышно.
Полагалось ответить «это моя работа», однако Курт только снова вздохнул, молча поднявшись и направившись к двери. Так же безмолвно Мейфарт распахнул ее и повел его по коридору к лестнице.
От предложенного ему в трактире завтрака (обеда?..) Курт отказался — аппетит отсутствовал как таковой. Когда толстяк Карл пытался заботливо настаивать, он отмахнулся и осведомился, не осталось ли хоть сколько-нибудь того вина, что доставляет его родственник.
— Так ведь одно прозвание, что вино, — возразил тот, — а на вкус…
— Плевать, — откликнулся Курт таким тоном, что трактирщик, посмотрев сочувствующе, лишь кивнул и удалился в кладовую.
С толстобрюхим кувшинчиком он уединился в комнате, вновь увязнув в составлении текста с помощью Евангелия, по временам замирая с зависшим в воздухе пером и глядя невидящими глазами в стол; на душе было невнятно.
Все говорило о том, что дело раскрыто, дознание окончено, и господин следователь мог быть удовольствован плодом своих стараний. Причина смерти убитых была определена, выявлен убийца, обнаружен мотив и было получено подробное признание соучастников; признания самого убийцы не было, но его, судя по всему, никогда и не будет, что с ним ни делай. Если припомнить, каким взглядом одарил докучливого вопрошателя Альберт фон Курценхальм, как он вздрогнул, как возмутился, можно предположить, что он не скрывает своего поступка, а, вероятно, его не помнит; весьма возможно, что подспудно и не допускает себе вспомнить, ибо, как уже было сказано бароном, мальчиком всегда был мирным и тихим, а стало быть, лишение человека жизни мог воспринять болезненно. В особенности, если учитывать то, с какой гордостью он заявлял о том, что не причиняет вреда ни отцу, ни своим подданным…
