— Ну как? — подскочил к нему Альберт.
— О, я, я, отшен фкусненький фройляйн, — промурлыкал господин Мюллер. — Шалко, что так быстро кончилась…
— Хотите добавки? — насмешливо спросил Каширский. — А ведь она перед вами!
— Что это вы на меня так смотрите? — занервничал Альберт. — Я вурдалак, я несъедобный!
— А вот это, либе херр Альберт, мы сейчас будем проверяйть, — почти пропел то ли консультант Герхард Бернгардович Мюллер, то ли людоед Эдуард Фридрихович Херклафф, то ли уездный лекарь Христиан Иванович Гибнер, непринужденно придвигаясь все ближе к барону Альберту. В его руках блеснули непонятно откуда появившиеся позолоченная вилочка и десертный ножик.
Альберт понял: пробужденный в скромном банковском служащем «литературный» людоед Херклафф вовсе не собирается ограничиваться журналисткой Заметельской-Чаликовой, а готов съесть первого встречного. А поскольку первым встречным оказался сам Альберт, то барону ничего другого не оставалось, как с воплем «Спасите! Убивают!» со всех ног припустить по коридору. Поняв, что вкусная «добавка» уходит, Герхард Бернгардович с криком «Куда вы, херр Альберт? Я буду вас кушат!» кинулся следом. А позади них семенил Каширский, приговаривая:
— Господа, остановитесь! Я просто перепутал «установку», я сейчас все исправлю…
Но его, разумеется, никто не слушал. Через несколько минут, улепетывая от вошедшего во вкус людоеда, барон Альберт вбежал в фойе и попытался спрятаться под скамейкой. А когда туда же, бренча заклепками, вломился Герхард Бернгардович, публика зарукоплескала, узнав «металлюжного» доктора Гибнера и, разумеется, решив, что это — часть новаторского спектакля.
К счастью для Альберта, случившийся поблизости Святослав Иваныч остановил распоясавшегося людоеда.
— Герман Бурмистрович, что это за художественная самодеятельноть? — строго спросил руководитель театра художественной самодеятельности. — Я вас повсюду ищу, чтобы уточнить одну концептуальную деталь. Когда в заключительной немой сцене Городничий повиснет на люстре, вы должны будете схватить его не за левую, а за правую ногу, поскольку на левой у него будет башмак с портретом Че Гевары…
Герхард Бернгардович вздохнул и, спрятав столовые принадлежности, позволил Святославу Иванычу увести себя из фойе. Альберт вылез из-под скамьи и под аплодисменты зрителей удалился. Правда, через другую дверь.
Василий с немалым удовольствием наблюдал за этой яркою сценой, которую сам же отчасти и срежиссировал, однако в фойе следом за исполнителями не побежал; вместо этого он напрямую отправился в гримерку к инспектору Рыжикову, нимало не заботясь тем, что Городничий тяжело «отпахал» на сцене все первое отделение, а во втором ему и вовсе предстояли разные эксцентрические трюки вроде вышеупомянутого висения на люстре.
Рыжикова Вася застал полулежащим в кресле с закрытыми глазами и крайне утомленным лицом.
— Георгий Максимыч, дело безотлагательное. Херклафф съел Чаликову, и мы должны взять их с поличным! — выпалил Щепочкин.
Георгий Максимыч нехотя приоткрыл один глаз:
— Кого взять?
— Князя Григория и его шайку. Они теперь наверняка у себя в клубе!
Инспектор закрыл глаз и отрешенно уронил голову:
— После, Василий Юрьевич, после. Положение под контролем, все идет своим чередом…
Василию было совестно тормошить усталого, замотанного актера, но другого выхода у него не было.
— Георгий Максимыч, я бы и сам их всех арестовал, но мне это не положено по статусу. Точнее, по причине его отсутсвия. Идемте же скорее, потом отдохнете!
Рыжиков открыл оба глаза, приподнялся в кресле и глянул на Щепочкина куда осмысленнее:
— Вы считаете, что это необходимо? Ну что ж, идемте.
И инспектор с неожиданной легкостью поднялся с кресла.
Перед самым входом в Клуб имени Елизаветы Абариновой-Кожуховой он остановился:
— Василий Юрьевич, подумайте еще раз, правильно ли мы с вами поступаем.
— Я знаю одно, Георгий Максимыч — теперь надо не думать, а действовать! — в запале ответил Вася.
— Ну что ж, я вас предупреждал, — с едва заметной грустью в голосе вздохнул Рыжиков. — Прошу!
Дверь оказалась не заперта. А первым, кого увидел Василий, был восседавший за столом князь Григорий — точь-в-точь такой же, как на разбившемся кубке. Щепочкин еще раз поймал себя на мимолетной мысли, что если бы не знал наверняка, то и подумать не смог бы, что мрачный князь-вурдалак и импозантный управляющий банком — один и тот же человек. Подле князя примостились барон Альберт и воевода Селифан — последнего Щепочкин узнал по Надеждиным описаниям.
Князь Григорий благосклонно глянул на непрошеного гостя:
— Если не ошибаюсь, господин Дубоу, Василий Николаевич? Очень хорошо, что пожаловали, дауненько вас поджидаем. Весьма рад, что почтеннейшая госпожа Глухарева уговорила вас перейти на нашу сторону. — И, обернувшись к запыхавшемуся Альберту, с укором добавил: — А ты, барон, хотел, чтобы Анна Сергеуна его «замочила».
Несколько опешивший от такого приема, Василий все же пришел в себя:
— Господа, ваша песенка спета. И чтобы не усугублять вину, предлагаю вам добровольно сдаться в руки правоохранительных органов.
Щепочкин обернулся за поддержкой к инспектору Рыжикову. Тот стоял в дверях с пистолетом, но направленным не на князя Григория и его сподвижников, а на самого Василия.
— Оборотень в погонах! — побледнел Щепочкин.
— Упырь в погонах, — поправил Георгий Максимыч. И, продолжая держать Васю на прицеле, подобострастно обратился к князю Григорию: — Ваше Сиятельство, отдайте его мне. Давно хотел испробовать, какая у него кровушка.
— Не спеши, Егорий Максимыч, усему свой срок, — проскрежетал князь. — Я вижу, что Василий Николаич — человек основательный, не у пример тебе.
— Как это, не в пример? — искренне возмутился Рыжиков. — Я же вам верой и правдой!..
— А того не у меру любознательного мальчонку ухйдакать как следует не сумел, — ехидно подпустил князь Григорий. — Ну ладно, об этом после. Итак, господин Дубоу, даю вам последнюю возможность. Выбирайте — или вы становитесь одним из нас, или я отдаю вас вашему другу Рыжикову, а что останется — почтеннейшему господину Херклаффу.
Василий понял, что угодил в весьма неприятную переделку; конечно, он не очень верил, что инспектор станет пить его кровь, но после всего сказанного, особенно об «ухайдаканном мальчонке», было ясно — живым его отсюда не отпустят. Принять же заманчивое предложение князя Григория, а уж тем паче становиться «одним из них» Щепочкину хотелось меньше всего. По сравнению с этой перспективой даже мучительная смерть представлялась меньшим злом.
