— Я хочу, чтобы ты отплыл на «Черной Бете» на север — к Чаячьему Городу, Перстам, Трем Сестрам, даже в Белую Гавань зайди. Твой сын Дейд отправится на «Духе» к югу, мимо мыса Гнева и Перебитой Руки, вдоль дорнийского побережья до самого Бора. Каждый из вас возьмет с собой сундук с письмами, которые вы будете оставлять в каждом порту, остроге и рыбачьем селении. Будете приколачивать их к дверям септ и гостиниц для всякого, кто умеет читать.
— Таких мало, — заметил Давос.
— Сир Давос прав, ваше величество, — сказал Пилос. — Лучше, чтобы эти письма читались вслух.
— Лучше, но опаснее. Радушного приема эти слова не встретят, — возразил Станнис.
— Дайте мне рыцарей, которые будут их читать, — предложил Давос. — У них это выйдет доходчивей, чем у меня.
Станнису это, видимо, понравилось.
— Хорошо, ты получишь их. Я могу набрать целую сотню рыцарей, которым чтение больше по душе, чем битва. Будь откровенен, когда можно, и скрытен, когда должно. Пусти в ход все свои контрабандистские штуки: черные паруса, потаенные бухты и прочее. Если тебе не достанет писем, возьми в плен пару септонов и засади их за переписку. Твой второй сын мне тоже понадобится. Он поведет «Леди Марию» через Узкое море, в Браавос и другие Вольные Города, чтобы доставить такие же письма тамошним правителям. Пусть весь мир знает о моей правоте и о бесчестье Серсеи.
«Узнать-то он узнает, — подумал Давос, — но вот поверит ли?» Он задумчиво посмотрел на мейстера Пилоса, и король перехватил этот взгляд.
— Мейстер, пора браться за переписку. Нам понадобится много писем — и скоро.
— Слушаюсь, — сказал Пилос и с поклоном удалился. Король дождался, когда он уйдет, и спросил:
— О чем ты не хотел говорить в присутствии моего мейстера, Давос?
— Государь, Пилос неплохой парень, но каждый раз, глядя на его цепь, я не могу не пожалеть о мейстере Крессене.
— Старик сам повинен в своей смерти! — Станнис уставился в огонь. — Я не звал его на тот пир. Он гневил меня, он давал мне дурные советы, но я не хотел, чтобы он умер. Я надеялся, что он хоть несколько лет поживет на покое. Он вполне это заслужил, но… — король скрипнул зубами, — но он умер. И Пилос хорошо служит мне.
— Дело не столько в Пилосе, сколько в письме. Нельзя ли узнать, что говорят о нем ваши лорды?
Станнис фыркнул:
— Селтигар находит его восхитительным. Если б я показал ему содержимое моего судна, он и это нашел бы восхитительным. Другие кивают головами, как гуси, — кроме Велариона, который полагает, что дело решит сталь, а не слова на пергаменте. Как будто я сам не знаю. Пусть Иные возьмут моих лордов — я хочу знать твое мнение.
— Вы пишете прямо и сильно.
— И правдиво.
— И правдиво. Но у вас нет доказательств этого кровосмешения. Их не больше, чем было год назад.
— Доказательство своего рода имеется в Штормовом Пределе. Бастард Роберта. Зачатый в мою свадебную ночь, на постели, приготовленной для меня и моей жены. Делена, принадлежит к дому Флорентов и была девицей, когда Роберт взял ее, поэтому он признал ребенка. Его зовут Эдрик Шторм, и говорят, он вылитый отец. Если люди его увидят, а потом посмотрят на Джоффри и Томмена, у них невольно возникнут сомнения.
— Кто ж его увидит в Штормовом-то Пределе?
Станнис побарабанил пальцами по Расписному Столу.
— В этом и заключается трудность. Одна из многих. — Он поднял глаза на Давоса. — Ты хотел сказать еще что-то — так говори. Я не для того сделал тебя рыцарем, чтобы ты изощрялся в пустых любезностях. На то у меня есть лорды. Выкладывай, Давос.
Давос послушно склонил голову:
— Там в конце есть одна фраза… как бишь ее? «Писано при Свете Владыки…»
— Да. И что же? — Король сцепил зубы.
— Народу не понравятся эти слова.
— Как и тебе? — резко спросил Станнис.
— Не лучше ли будет сказать: «Писано пред очами богов и людей» или «Милостью богов старых и новых…»
— Ты что, святошей заделался, контрабандист?
— О том же я мог бы спросить и вас, господин мой.
— Вот оно что? Похоже, мой новый бог тебе не больше по душе, чем мой новый мейстер?
— Я не знаю Владыку Света, — признался Давос, — зато богов, которых мы сожгли нынче утром, я знал. Кузнец хранил мои корабли, а Матерь дала мне семерых крепких сыновей.
— Сыновей тебе дала жена. Ей ведь ты не молишься? То, что мы сожгли утром, — всего лишь дерево.
— Может, оно и так — но когда я мальчишкой попрошайничал в Блошином Конце, септоны меня иногда кормили.
— Теперь тебя кормлю я.
— Вы дали мне почетное место за вашим столом, а я взамен говорю вам правду. Народ не станет вас любить, если вы отнимете у него богов, которым он всегда поклонялся, и навяжете им нового, чье имя даже выговорить трудно.
Станнис рывком поднялся на ноги.
— Рглор. Что тут такого трудного? Не будут любить, говоришь? А разве меня когда-нибудь любили? Можно ли потерять то, что никогда не имел? — Станнис подошел к южному окну, глядя на освещенное луной море. — Я перестал верить в богов в тот самый день, как «Горделивая» разбилась в нашем заливе. Я поклялся никогда более не поклоняться богам, способным столь жестоко отправить на дно моих отца и мать. В Королевской Гавани верховный септон все вещал, бывало, что добро и справедливость исходят от Семерых, но то немногое, что я видел из того и другого, проистекало всегда от людей.
— Но если вы не верите в богов, то зачем обременять себя новым? — прервал Станнис. — Я задавал себе тот же вопрос. В божественных делах я мало что понимаю, да и понимать не хочу, но красная жрица имеет силу. (Да — но что это за сила?)
— Крессен имел мудрость, — сказал Давос.
— Я верил в его мудрость и в твою хитрость — а что я получил взамен, контрабандист? Штормовые лорды отправили тебя несолоно хлебавши. Я пришел к ним как нищий, и они насмеялись надо мной. Ну что ж — я не стану больше просить, а им будет не до смеха. Железный Трон мой по праву, а попробуй возьми его! В стране четыре короля, а у трех других золота и людей больше, чем у меня. Все, чем владею я, — это корабли и она. Красная Женщина. Известно ли тебе, что половина моих рыцарей даже имя ее называть боится? На колдунью, способную вселить такой страх во взрослых мужчин, нельзя смотреть свысока, даже если она ни на что более не способна. Тот, кто боится, все равно что побит. Но может быть, она способна и на большее — скоро я это узнаю.
Мальчишкой я как-то подобрал раненую самку ястреба, выходил ее и назвал Гордокрылой. Она сидела у меня на плече, летала за мной из комнаты в комнату, брала пищу у меня из рук, вот только в небо подниматься не хотела. Я постоянно брал ее на охоту, но она никогда не взлетала выше деревьев. Роберт прозвал ее Слабокрылой. У него самого был сокол по имени Гром, который бил без промаха. В конце концов наш двоюродный дед сир Харберт посоветовал мне взять другую птицу. С Гордокрылой я только дурака из себя строю, сказал он — и был прав. — Станнис Баратеон отвернулся от окна и от призраков, блуждающих над морем к югу от замка. — Семеро посылали мне разве что воробьев. Пришло время попробовать другую птицу, Давос. Красного ястреба.
