Это было не так. Окрик подействовал на собак, но они изловчились еще злостно хватить жертву за подол, не столько ткани порвали, сколько сбили с ног женщину, едва не опрокинув ее на пол. Почуяв кровь, они не отступали, скалили зубы и урчали.
— Ну-ну! — промямлил нисколько не взволнованный Лжевидохин. — Ну! Не съели, не хнычь, иди сюда, — продолжал он тем же невыразительным немощным голосом.
А Зимка хныкать еще и не начинала, она вообще не вымолвила ни слова, ошеломленная приемом, забыла заготовленные наперед речи. И тут с изощренной проницательностью поняла, что собаки спасли ее чего-то худшего. Измученный бессонницей и головными болями, полуживой Лжевидохин не зря позвал ее среди ночи в самом дурном и смутном расположении духа, но собаки, как видно, не входили в расчеты чародея. Собак он забыл по старческой рассеянности. Женщина застонала, ступила к постели, припадая на ногу, он хихикнул — и бессердечно и растерянно.
Спустил уродливые тощие ноги на пол, потом, чего-то вспомнив, пошарил под подушкой — словно бы невзначай, мимоходом, но Зимка (она, закатывая со стоном глаза, не забывала, однако, все подмечать) поняла, что там у него Сорокон — грозный прародитель искреня, который обратил высокомерного султана саджиков в нежного и любвеобильного брата, о чем тот и сообщил давеча императору Словании медоточивыми устами послов… Сорокон — тяжелый изумруд на плоской цепи; с ним, наверное, неудобно спать.
Собаки не отставали от женщины, сладострастно постанывая, и поглядывали на хозяина, ожидая знака, чтобы вцепиться в горло. Но знака все не было, они с ворчанием улеглись.
— Ну, покажи, — сказал Лжевидохин, опять хихикнув — словно бы против воли. Голову его обнимало туго затянутое полотенце, из-под которого стекали на лицо похожие на пот капли.
Когда Лжезолотинка расстегнула тяжелый, в узорочье пояс, два раза обернутый на бедрах, и сбросила юбки, одну и другую, собаки опять приподнялись: голые ноги женщины, спущенный окровавленный чулок возбуждали их плотоядную похоть. Оживился и Лжевидохин.
— Если мне станет дурно или на сон потянет, — хмыкнул он, — звери тебя растерзают. Растерзают всякого, ждать не станут.
Зимка приняла это к сведению, но не испугалась. Она и без того знала, для чего Лжевидохин не расстается с собаками, их было у него с полдюжины людоедов, одна страшнее другой. Но сейчас, после резкого, как ожог, испуга, Зимка утратила страх, соображала холодно и отчетливо. Сейчас она любила Юлия и знала, что для этой любви нужно уничтожить старика. Перехитрить его и пересидеть. А потом, когда придет миг, впиться зубами в глотку и перегрызть. Она ненавидела старика до тошноты, до желания выть и царапаться.
Одного она сейчас опасалась — выдать себя неосторожным взглядом. Она была коварна и терпелива, как хищница.
Острый клык пробил ногу под коленом, из маленькой черной дырки текла, размазываясь по икрам, пропитывая спущенный чулок, кровь. Было ли это от великой ненависти или от великой любви, Зимка не чувствовала боли, почти ничего, кроме стеснения в колене. Она хромала и хныкала только потому, что старик этого ожидал и хотел, он получал от этого удовольствие.
Он положил руку с корявыми, обожженными кислотой пальцами в перстнях на внутреннюю поверхность бедра и повел вверх… Сладострастие немощного старца, наверное, носило чисто умственную природу, едва ли он испытывал желание — слабую память о том, что есть желание. От этого тошнило. Зимка прикрыла глаза… верно, ей действительно стало плохо — от омерзительного, спирающего горло чувства, так что старик прервал свои супружеские изыскания и тронул колено возле раны.
— Что уж, так скверно?.. Ишь ведь хватило… Бедный наш зайчик…
Он вытирал дрожащей ладонью кровь и слизывал ее потом языком. Когда Зимка увидела это, неодолимая сила бросила ее вбок и согнула в позыве рвоты, с икающим звуком она разинула рот.
— Но! — тотчас предупредил старик, останавливая вскочивших собак.
— Мне плохо, — пробормотала Зимка.
— Там ночной горшок, — показал он с заботливостью, от которой ее снова согнуло с противным рвотным стоном.
И тогда, бледная, орошенная потом, она вдруг решила окончательно то, что не давалось ей все эти дни бесплодных размышлений: страстное желание уязвить старика подсказало ей способ спастись от подозрений, а, может быть, и чего-то большего, чем подозрения.
— Я встретила Золотинку, — сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него не выдав ненависти. — Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик, которого я приказала захватить, — Золотинка. Золотинка обратилась в пигалика, — бестрепетно роняла слова Зимка. — Она сказала, пигалик этот говорил, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла многозначительные намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.
— Но это невозможно, — возразил Лжевидохин слабым голосом.
— Ты ж, наверное, не прочь порезвиться как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, — съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.
Зимка точно рассчитала удар: вместе с тенью надежды, тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. В противоречивых ощущениях он задохнулся — она знала это, не оборачиваясь. Если и заготовил он для своей беспутной супруги кое-какие неожиданности, она ответила на укус укусом. Сладостное желание мучать, травить душевную рану подмывало Зимку на новые подробности и выдумки, но она сдержалась, понимая, что это будет уже перехлест. С коварством хищницы цапнула и отскочила тотчас. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.
Вечная душевная смута, тайная неуверенность в себе, которая изводила Зимку в ее нездоровом, противоестественном положении мешала ей держаться раз принятого образа мыслей — она сейчас же усомнилась в сказанном, теперь это казалось невероятным: пигалик и Золотинка рядом, как одно… Но исключить, исключить, по совести, ничего нельзя. Предположение ничуть не лучше и не хуже любого другого, — если б только Зимка не помнила так ясно, откуда оно явилось: из собственных ее воспаленных бредней.
— Но как это может быть? — бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье — из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Морщилась Зимка, разминала ногу выше раны и не торопилась отвечать. Не обманываясь старческой слабостью чародея, она держалась настороже и правильно делала.
