— Видала. То ли мужи, то ли девы — не разберешь.
— И люты, что нагайны. Как сведутся — одних от других не отличишь, а ведь арьи от навьих с начала времен рознились. Ты в бега, а тебя не наги, так Мары девы словят и кто хлеще кару придумает, не скажу.
— Хитростью надобно брать, — подумав, решила Дуса. — Как морочат люд наги сперва выведать.
— Чего тут ведать — поят.
— Чем?
— Водой.
Дуса нахмурилась, пытаясь сообразить, в чем суть — не выходило.
— Может, заклятья творят, может, травят, чем воду, только точно говорю — в ней дело. Колодцы вырыты, а на родник не пускают. Один в округе родник остался, хлипкий и водой худой, так его наоборот расчистили. Вот и думай. Что там — сама видала, как ваши же, ранские девы сюда придя, сперва дичились и, видно, не рады были, а как на пиру воды испили — будто подменили их. В ряд с другими девами встали, мясо яки волки едят, с пиками ходят, дерутся и неугодных задирают. Малы, а спесивы и злобны, как нагайны.
— У-у-у, — замычала Избора, рукой повела, бег ручья изображая.
— Есть такое! — спохватилась Свет, сообразив, на что подруга намекает. — Змеи округ кишмя кишат. Было, седмицу назад двое бежали из пригнанных, так только за ограду ринулись их и покусали. На месте умерли.
— Змей утихомирить можно, — заверила Дуса. На то она крепкое заклятье знала. Змеи мало не кинутся — головы в сторону идущих не поворотят.
— Ведаешь?
— Ведаю.
Свет обрадовалась, Избора к ней прижалась, всхлипнув.
— Неужто, вправду выберемся? — прошептала светленькая и веря и не веря.
— Надо. Врата видно открыты — закрыть их надо хоть умри.
А сердце сжалось: как там сородичи? Живы ли, целы? Пошли ли к вратам или замешкались, Рарог верят или сторожатся? Стоит крепище или уж наги его взяли?
Нет, нету у нее возможности у Мары сидеть, нага тешить. Хитростью ли боем, а вырываться надобно и бегом к своим.
Свет отпрянула, вскрикнув. Дуса понять ничего не успела, как ее за талию чьи-то руки из коморки вытянули, почти под потолок подняли.
— Говориш-шшь, змей утихомирить сможеш-шшь? — зашипело за спиной.
Шахшиман! — сжалась дева, а наложницы его вовсе дверь захлопнули.
— А меня, меня сдержать сможеш-шшь?
Чтоб не попробовать-то? — мелькнуло у пленницы. Она зашептала еле слышно заветные слова, направляя энергию в сторону нага. Тот рассмеялся, к себе ее развернул:
— Громче пой, не робей.
И закачался в такт напевным словам, закружил по комнате так, что у Дусы голова кругом пошла. Смолкла дева, сникла расстроено — не берут Шахшимана заклятья, а то хуже некуда. Как же от него избавится, как перебороть и из плена вырваться? Коловратов здесь поди не сыщешь, а остальное без толку применять.
Наг опять засмеялся, в губы ей впился. Хуже нет, поцелуи его терпеть — умереть и то милее.
— Обвыкнешься, — прошипел ей в лицо. — Змеей — царицей величать станут.
Горько звание, а сглотить надобно коли выбраться желаешь — вот Дуса и потупилась смиренно, но все же молвила:
— Своей величаешь, а о себе и слова не молвишь.
Змей осел, в глаза деве заглянул пытливо:
— Неужто примирилась?
— С тобой не совладать.
— Есть такое, — порадовался и обернулся человеком, понимая, что в таком виде меньше ее пугает. — Ты ко мне ладом и я к тебе миром. Идем крепище покажу. Небось не была здесь?
— Была.
— Все едино изменился он, — потянул за собой, за руку схватив. В проем в поле нырнул как в воду, плавно опустился, Дусу обнимая. Как у него так получилось? Дева и охнуть с испуга не успела.
— Летать можешь?
— Могу. Недолго и невысоко.
— А что еще можешь?
Наг покосился на подругу: больно любопытна. Никак что задумала? Но лицо у Дусы непроницаемое в своей наивности — сподобилась уже и мысли и чувства спрятать, от них лишь эхо испуга от спуска да легкая тень неприязни. Ее как не пытайся — не спрячешь.
Но то ладно: все проходит и то пройдет. Привяжется, нос воротить перестанет — срок дай.
— Могу миловать, могу наказывать. Могу так одарить, что родичи твои как идолу поклоняться начнут. И то будет. По нраву ты мне все больше и больше.
— Не хочу быть идолицей…
— Твое дело меня слушать, а что твоим было — кануло. Теперь моя власть. Завтра на заре уйду — за тобой пригляд оставлю. В руках сестры моей ты в миг доброй нагайной станешь. Как вернусь, заживем весело и вольготно.
«Веселье» нага она знала и невольно плечиками передернула. Одно ее порадовало в речи: сказ, что уйдет. Значит, будет у Дусы возможность скрыться от него и кого получится из смрада навьего вывести.
Шахшиман мысли ее уловил и засмеялся:
— Со мной тебе воля, без меня иго. Вот уйду, сама поймешь кто тебе солнце красное. Ждать меня будешь, как братьев не ждала.
Откуда уверенности в нем столько? — подивилась и огорчилась, подозревая, что не зря наг спокоен. Неужто испытание его обществом цветочки, а как оставит ее, так и ягоды начнутся? Что же твориться-то в крепище? Что за морок наги пускают?
— Даже огорчение твое сладкое, — прошептал Шахшиман на деву глянув. — Копи. Заберу все до капельки. А бежать не думай — моя ты и пока жив — шагу от меня не ступишь, сохнуть без меня станешь, в тоске гибнуть.
Не бывать тому! — сжалась Дуса.
— Сама узришь, — усмехнулся. — Помни, Мадуса, что сказал — то и станется. Иначе не было еще.
— Всякое впервые случается.
— Смешна ты! Но потешься — чего б нет?
Дверь открыл, на крыльцо деву вытащил. Весь вечер жуть по крепищу показывал, Дусу выставлял, в пояс ей кланяться заставляя. А на пиру на вечере во главу стола усадил, Ма- Ру погнав. Бесчестье то женщине, что ком в горле, а стерпела. Дусе же хоть под землю провались от стыда.
— Почто так-то? — зашептала Шиману, голову в вине клоня, взгляд в сторону кинуть стыдясь.
— Я тебе честь оказал, ровней при всех показал. Уйду — тебе кланяться станут, ты кнежить будешь, а Ма-Ра ноги тебе мыть станет.
— Больно черна честь твоя.
— Полно, Дуса. Оглянись — любая дева на твое место с радостью кинулась.
— Марины дщери, что твои сестры.
Глянула с тоской на тешившихся: скверное творили без ума да разума. Кружили вокруг костров да не огонь почитая — себя выказывая, не дань уважения природе отдавая, как было исстари — балуясь. Не танец то вровень с сильфами, подобно языкам пламени плавное стремление ввысь — дурь дичливая, безумная. Гогот, топот, тряска вместо привычных Дусе хороводных кружений да песен протяжных, льющихся благодатно, как воды полнокровных рек. Не волхва заповедная, Мать Великую почитающая — волховка, черноту воспевающая, самую тьму к себе призывающая. Страх от того, горе уму и сердцу. А от страха онемение и отупение. Ни мыслей дельных, ни противства скверне.
