— Для нас — беда, — вздыхает Надежда Анатольевна. — А для других людей — пятно.
— Она сама отвечает за свои поступки, — говорю я. — Она взрослый человек, а вы ни в чём не виноваты.
Мать Ники горько улыбается. Эта улыбка старит её, сразу добавляет ей морщинок; в ней — усталость, боль и какое-то почти святое смирение.
— Может, и виновата… Недоглядела, недовоспитала. Что-то упустила. Люди ведь об этом в первую очередь думают.
— У вас хорошая семья, — говорю я. — Вам не в чем себя упрекнуть.
Надежда Анатольевна качает головой: видимо, она с этим не согласна. Я молчу, слушаю чайник. Он закипает, и Надежда Анатольевна заваривает чай. Достаёт и ставит на стол всё, чем они богаты, — с улыбкой святого смирения, от которого у меня щиплет глаза и сжимается горло. В воздухе висит несказанное: может, в этом есть и моя вина. Пляшут солнечные зайчики на стене, по улице идёт весна, и ей, нарядной и светлой, нет заботы о том, что у кого-то сейчас горе: солнце ведь светит для всех одинаково.
Я сижу в комнате за столом Ники. Её кровать аккуратно застелена, на покрывале — ни морщинки. Ещё нескоро она снова её займёт, думается мне, и слёзы опять набегают. Сейчас у неё всё казённое: и постель, и пища, и крыша над головой. Надежда Анатольевна раскидывает карты, вздыхает.
— Да, вот оно: казённый дом и дальняя дорога. А это что? Дама червей… Какая-то женщина на сердце.
Я вздрагиваю: женщина на сердце — ведь это я. Бегут машины по улице, сияет солнце, шумят деревья. Всё как всегда, жизнь продолжается, день сменяется ночью, за зимой приходит весна. И так будет всегда.
Домой я иду пешком, внутренне сжимаясь от ожидания: не выпрыгнет ли из-за угла Якушев? В небе плывут лёгкие облачка, мимо снуют машины, куда-то идут люди, а его нет. Мне с трудом верится. Я даже не знала, как прекрасно я жила, пока он не появился в моей жизни.
Открываю своими ключами дверь, вхожу. Дома никого нет. Тапочки отца стоят у двери, тикают часы, в холодильнике пельмени и колбаса. Сажусь на диван, обвожу взглядом комнату. Когда он снова появится? Не может быть, чтобы он от меня отстал.
Однако сиротливый вид полупустого холодильника наводит на меня тоску, и я иду в магазин. Притащив полный пакет продуктов, я принимаюсь готовить, поглядывая на часы: в шесть должен вернуться отец. Без десяти шесть я выключаю плиту: борщ с фрикадельками, котлеты с гарниром из жареных кабачков с луком и блинчики с творогом готовы.
Шесть часов, десять минут седьмого — время ползёт медленно. Отец задерживается, и я начинаю нервничать: у меня нехорошее предчувствие. В полседьмого я выхожу на балкон. Странное, скверное предчувствие становится всё явственнее, я тревожно всматриваюсь вдаль. Может, опять загулял? Если так, то ещё слава Богу, а если…
ЯКУШЕВ?
Нет, нет, только не это. Если он навредит отцу, я точно убью его — насажу на копьё и сделаю из него шашлык!
Сердце в груди висит тяжёлым камнем, по спине бегают тревожные мурашки, кишки превратились в глыбу льда: я жду самого страшного. В полвосьмого в замке поворачивается ключ, и я вздрагиваю: наконец-то! Слава Богу, хотя бы живой… Да, по тому, как он открывает ключом дверь, я сразу определяю, что он выпивший, но это неважно: главное, он жив и здоров, Якушев с ним ничего не сделал…
Но слишком рано я обрадовалась: отец возвращается не один.
— Вот, прошу вас, проходите, — слышу я его пьяненький голос. — Наше скромное жилище… Добро, так сказать, пожаловать…
Ещё не видя, с кем он пришёл, я нутром чую Якушева и не ошибаюсь. Волна аромата дорогой туалетной воды, элегантный костюм и галстук, огромный букет цветов в шуршащей обёртке — всё это могло бы произвести очаровывающее впечатление, но только не на меня. Я знаю, кто он на самом деле, и он знает, что я знаю.
— Настя! — говорит отец, и по его речи я определяю принятую им дозу: не менее полбутылки. — Настя, вот это… Я даже не знаю, как сказать! — Посмеивается, и Якушев вторит ему сладчайшей улыбкой. — Вот этот человек, Андрей… забыл, как вас по отчеству?
— Фёдорович, — подсказывает Якушев. — Но можно и без отчества.
— Да! — охотно соглашается отец. — Давайте без отчеств, так проще… Настя, ты меня, конечно, извини… Я выпил, признаю. Но как тут было не выпить, когда у меня просят твоей руки! Чин чином, как в старину!
Я не верю своим ушам, а Якушев протягивает мне шуршащий букет. Цветущий, элегантный, аккуратно подстриженный, пахнущий дорогим парфюмом, он целует мне руку и говорит:
— Да, Анастасия Петровна, вы не ослышались. Я люблю вас и прошу стать моей женой.
— Вот такие пироги! — смеётся отец.
В руках у него пакет, а в пакете — безобразие! — две бутылки дорогой водки, бутылка коньяка и вино, а также всяческие деликатесы, фрукты и конфеты.
— Вот, возьми, тут… — Отец протягивает мне пакет. — Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.
Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.
— Осторожно!
Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.
— … вот так мы и познакомились, — болтает между тем Якушев. — Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать — всё думаю и думаю о ней!
Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.
— Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, — обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.
Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.
— Предлагаю тост! — восклицает он. — За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.
— Да, за Настю! — подхватывает уже порядком охмелевший отец.
Он пьёт стопку водки, и Якушев тоже пьёт, одним глазом наблюдая за мной. Бокал замирает в моей руке. Я не могу остановить этот кошмар, он свершается.
— Пейте, Настенька, это прекрасное вино, — мягко, вкрадчиво подталкивает мою руку Якушев, приближая бокал к моим губам.
Он почти силой заставляет меня пить! Это неспроста… Нет, я не буду глотать его бесовское зелье! Моё оружие — свет. Моя защита — крылья.
Приветливая и слащавая личина Якушева становится сизой, как грозовая туча, и на миг становится видно его настоящее лицо — демонская харя, мерзостная образина, каких поискать. Моя поднятая для крестного знамения рука наливается свинцовой тяжестью, а его горящие адским огнём глаза пригвождают меня к месту. Большой, настоящий, ослепительно-огненный крест начертить я не могу, но маленький и приглушённо мерцающий над бокалом вина — получается. Перекрещенное вино вмиг вскипает в бокале, зеленеет и проливается на стол, и Якушев испуганно отскакивает от него, как от серной кислоты. Однако он тут же овладевает собой, растягивает рот в улыбку и бормочет:
