Сидевшая рядом с Мерримонтом (как буфер между ним и Лейком) Рафф была высокой женщиной с длинными черными волосами и темными, выразительными бровями, придававшими необходимую выразительность светло-зеленым глазам. С Рафф Лейк подружился в первый же день по приезде в Амбру. Она нашла его на бульваре Олбамут, где он наблюдал за толпой ошеломленным, почти пораженческим взглядом. Рафф пустила его пожить у себя три месяца, пока он не стал на ноги. Она писала огромные и страстные, бурлящие красками городские пейзажи, в которых люди были как будто пойманы за фигурой какого-то замысловатого и невыразимо изящного танца. Они хорошо продавались, и покупали их не только туристы.
— Как по-твоему, разумна ли такая… беспечность? — спросил у Рафф Лейк.
— Ха, ты что имеешь в виду, Мартин? — У Рафф был глубокий и мелодичный, определенно женственный голос, который Лейк никогда не уставал слушать.
Его ответ заглушил мощное грохотание Майкла Кински по другую сторону от Мерримонта:
— Он спрашивает, не боимся ли мы ослиных задниц, известных как красные, и павиановых задов, известных как зеленые.
Кински был жилистого сложения и имел редкую рыжую бороду. Он изготавливал мозаики из бросовых камешков, ювелирных украшений и прочих безделушек, которые находил на улицах города. Кински был в фаворе у Восса Бендера, и Лейк подумывал, не нанесла ли кончина композитора серьезного удара его карьере. Впрочем, лаконичную уверенность Кински, казалось, не способна поколебать никакая катастрофа.
— Мы ничего не боимся! — Вздернув подбородок, Рафф с насмешливой бравадой уперла руки в боки.
Эдвард Сонтер, справа от Кински и по левую руку от Лейка, захихикал. У него была гадкая манера издавать пронзительный визг — полную противоположность чувственности его творений. Сонтер создавал абстрактную керамику и скульптуры смутно непристойного свойства. Его неуклюжее тело и лицо, на котором бегали голубые глаза, часто видели в Религиозном квартале, где его творения продавались на удивление бойко.
Словно смешок Сонтера подал сигнал, все разом заговорили о делах и общих знакомых, начали судить, кому повезло, а кого постигла неудача. На сей раз пища им выпала сравнительно безвредная: всплыло, что один галерейщик (Лейку незнакомый) предоставлял место на стенах своей галереи в обмен на интимные услуги. Заказав чашку кофе с шоколадом, Лейк без всякого интереса наблюдал за беседой.
Он ощущал подспудную напряженность разговора, в котором каждый художник пытался выудить сведения о своих знакомых — ласки-проныры с блестящими глазами и жаждущие поживы, чтобы их собственная пронырская сущность засияла тем ярче. Такая напряженность способна положить конец любому разговору, так что над столом повисало молчание, чреватое едва подавляемой ненавистью. Такое жестокое, смертоносное молчание прикончило не одного художника. Сам Лейк упивался и напряженностью, и молчанием, поскольку редко оказывался их причиной: он был далеко не самым именитым в этом сообществе, где держался лишь благодаря покровительству Рафф. Но теперь он чувствовал иное напряжение, нарастающее вокруг письма. Оно лежало в нагрудном кармане, и само его присутствие он ощущал как биение второго сердца.
По мере того как тени сгущались в сумерки, а маслянистый свет фонарей на очаровательных витых бронзовых столбах отгонял ночь, сдобренный вином разговор становился для Лейка дразняще анонимным, как это бывает в кругу людей, с которыми тебе уютно. Поэтому Лейк никогда не мог в точности вспомнить, кто что сказал или кто за какую позицию ратовал. Позднее Лейк спрашивал себя, было ли что-нибудь вообще сказано или они сидели в восхитительном молчании, а у него в голове журчала беседа между Мартином и Лейком.
Это время он коротал, размышляя над радостями примирения с Мерри — упивался двойным чудом его совершенных губ и компактного, гибкого тела. Но письмо не шло у него из головы. Письмо и растущая скука заставили его подтолкнуть разговор к более своевременной теме.
— Слышал, говорят, что перед доками, прямо у бульвара Олбамут зеленые расчленяют случайных прохожих. Если жидкость из них идет красная, их разоблачают как тайных врагов Восса Бендера, если зеленая — нападающие приносят извинения за доставленные неудобства и стараются снова их сшить. Впрочем, если из них течет зеленое, они скорее всего и так держат путь в колумбарий.
— Ты хочешь, чтобы нас стошнило?
— Нисколько бы не удивился, будь это правдой. Это как будто вполне укладывается в личность самого Бендера: самозваного Диктатора Искусства, с сильным ударением на «Дик». Нам всем известно, что он был гением, но хорошо, что он мертв… Надеюсь, среди нас нет зеленого с кинжалом?
— Очень смешно.
— Что ж, редко когда одному человеку удается так полно завладеть культурной жизнью города…
— …не говоря уже о политике…
(— Да кто вообще начал эту заварушку с зелеными и красными?)
— И чтобы его так досконально обсуждали в стольких кафе…
(— Она началась как спор о ценности музыки Бендера между двумя профессорами музыковеденья из Топтаного переулка. Предоставьте музыкантов самим себе, они из-за музыки войну развяжут. А теперь, когда ты в курсе, послушай же, бога ради!)
— …как ты и сказал, не говоря о политике. Разве это не предостережение всем нам, что Искусство и Политика все равно что вода и масло? Да, кстати…
— …«вода и масло»? Теперь понятно, почему ты стал художником.
— Как остроумно!
— …как я и говорил, одно дело — высказаться за или против, но принимать участие?
— Но если бы не Бендер, появился бы какой-нибудь делец-бюрократ, вроде Трилльяна. Трилльян Великий Банкир. Звучит как рекламный лозунг, а не титул. Послушай, Мерримонт, как ни поверни, мы все равно обречены. Так почему не дать городу самому собой управлять?
— А!.. Он пока и так хорошо с этим справлялся…
— Ушли от темы. Черт побери, мы ушли от темы — опять!
— Да, но есть кое-что, чего вы двое как раз и не понимаете, а именно напряженной связи аудитории с его искусством, того факта, что люди верят, будто опера это и есть человек… Вот что породило кризис!
— Как посмотреть. Я думал, он возник из-за его смерти?
В этом момент мимо пробежала группа зеленых. Лейк, Мерримонт, Кински и Сонтер со странной смесью насмешки и пьяного пыла замахали зелеными флагами. Рафф же, вскочив, закричала им вслед:
— Он мертв! Мертв! Мертв!
Лицо у нее раскраснелось, волосы растрепались.
Последний зеленый обернул на звук ее голоса мертвенно-бледное в свете фонаря лицо. Лейк увидел, как с его рук капает что-то красное, и силой усадил Рафф на стул.
