Как я понял, вначале отец желал провести эксперимент на самом себе и вполне мог быть уверен в успехе. Внутри той самой нашейной капсулы уже началось деление, в красных водах плавала некая точка, доступная острому глазу. Но когда ему вручили тело родственника, на первый взгляд годное лишь для гроба, внезапно вспомнил, что человеческий зародыш обладает свойством восстанавливать окружающие ткани почти в такой же мере, как и диргский.
Итак, Ингольв приложил эту своеобразную «мушку» к моему животу, накрыл лоскутом женской матки, к тому времени слегка разросшимся в питательной среде, и присовокупил к этому несколько образцов нашей кожи, снятой при помощи ланцета и доброй порции только что открытого хлороформа. А потом примотал всю конструкцию бинтами.
Окончательно я очнулся месяца через три, уже после родов. В полном здравии и даже более того.
Мой сын — или мой близнец — по виду был обыкновенным годовалым младенцем. Его усыновили братья Дюпон де Немур, в свое время вхожие к моим любимым супругам-химикам, и увезли в Новый Свет. Больше я его не видел, хотя слышал немало. Истинное Дитя Чуда: это имя куда более пристало моему мальчику, чем графу Шамбору, посмертному сыну герцога Беррийского и внуку Великого Месье. Поговаривали, что его приёмный отец, старший из братьев, имел короткий, но впечатляющий флирт с «Госпожой Порох» (тот самый, о котором упомянул Дед), который закончился, как и положено, взрывом её своеволия. Года примерно за три до гибели супруга, который всё же оставался для моей госпожи человеком превыше всех прочих смертных. И что секреты изготовления самой лучшей в мире горючей смеси пересекли океан вместе с новорожденным в качестве приданого…
В последнем я не уверен, а первое слишком очевидно.
Сам я выздоровел полностью, но стал иным, будто во мне поселились две разных личности. Понадобилось некоторое время, чтобы они пришли к согласию: я смеялся потом, что предметом спора были биохимия вкупе с биофизикой, которыми я не увлекался ранее.
Дед Инги на радостях, что всё так хорошо закончилось, решил податься в монахи-трапписты.
Реабилитированному мсье Антуану воздвигли памятник.
Потом прадед легким манием руки отпустил всех. Старшие сидели или наполовину стояли, оттого и убрали свои тушки раньше нас, младшеньких. В процессе выпутывания из лотоса Стан успел фыркнуть раза два от избытка эмоций, а я — потихоньку рассмотреть папу Хьяра с тылу, милашку Трюга — с фасадной части (из благоговения отступал передом), а маму Руну — сразу сзади и в профиль. Должно быть, хотела выложить своё особое мнение по поводу, но благоразумие победило. Дед Инги сидел, как памятник Петру Первому на берегах Невы. (Вот откуда в мои мозги проскользнула цитата — из «Полтавы».)
Когда и мы, наконец, раскланялись, он поднялся с сиденья и медленно заструился к окну. Дверь за нами ещё не затворилась, а уже для старого эремита не стало никого и ничего.
— Ну и как всё это понимать? — высказался мой продвинутый нерд. — Благословение, типа, или проклятие?
Я очень выразительно пожала плечами под его рукой.
— Как тебе угодно. Как угодно мне.
— Ты-то как прочитываешь это средневековую слезодавилку?
— Это разгар Нового Времени, — поправила я.
— Что: террор? Гильотина?
— Пароль — гильотина, отзыв — Гитлер. Очень любил этот механизм.
— Ну, отчасти ты права. Уточним формулировку. Родимые пятна Средневековья на фоне всестороннего прогресса.
— Родимые пятна капитализма на лице светлого социалистического будущего. Та же логика. Ты с какого года в Стекольне обретаешься?
Вместо ответа они сдавил мои плечики так, что они едва не стукнулись друг о дружку:
— Женщина, никогда не спорь с мужчиной — это мешает природному изяществу манер. Мужчина, никогда не спорь с женщиной — это неразумно и вообще не имеет смысла. Взрослых диргов нам демонстративно не попадалось: думайте сами, решайте сами, так сказать.
Детишки, выпущенные из подвала древностей, восторженно уцепились за мои штанцы, едва не опрокинув на пол. Станислав ласково отодрал их поодиночке: почему-то к нему никто из них не прилип.
— Давай отсюда выбираться, лоли, — сказал он. — Уныло всё как-то. Даже стишки сами собой нанизываются. Не рад, явившись на твой зов, не счастлив, слыша поученье: гордыни радужный покров до времени изъело тленье.
Что иначе было никак нельзя, до него никак не доходило. А ведь сам же распинался за идеальные родоплеменные отношения в том письме. Письме, которое впервые меня насторожило.
— Стан, ладно, выйдем в парк. Он у нас в английском вкусе — сплошняком зарос дубами и руинами, — согласилась я.
Это в том смысле, что не подглядят и не подслушают. Сердиться на Трюггви за недавнее прошлое мне просто духу не хватало, но присутствовать на абсолютно мирных переговорах никто из моей родни права не имел. Это вам не Ритуал, сэры и леди. Пускай даже искажённый.
В угрюмом молчании мы вышли с чёрного хода и погрузились в тёмно-зелёный мрак. Под ногами скользил влажный мох, которым затянулись тропинки, целые бороды свисали с ветвей, окутывали проёмы искусственных гротов и стену безбашенного замка. Папоротник-орлец разворачивал свои опахала на узких луговинах. В пруду плавали нимфеи и ненюфары, которые этим летом слегка потеснил водяной гиацинт. Дольмены пытались изобразить из себя кукольный домик или гномью конуру. Склеп гостеприимно распахнул бронзовые двери с двусторонней чеканкой по мотивам Калло — трупного цвета патина щедро одела все выпуклости. Внутри, как из-под толстого слоя морской воды, белел мраморный кенотаф. Прежний хозяин ещё в середине позапрошлого века наворотил тут всякой готичности, а потом то ли умер, то ли эмигрировал, завещав особняк под пролетарскую здравницу. Но как-то здесь никого не прижилось: по дому гуляли сквозняки, выдувая крупицы человеческого тепла и временами обрушивая потолочную лепнину или малярную стремянку, парк кишел бойцовыми отрядами чёрных крыс. Дератизирированию и перестройке всё это не подлежало: грунт был зыбучий и съедал любые фундаменты. Так что когда Хьярвард положил глаз на заброшенную деревенскую усадьбу, здесь размещался полуофициальный городской туалет. Уже давно взятый в кольцо многоэтажек. С крысами и гадюками мы тепло поговорили, параллельно заставив браконьеров уважать частную собственность. Человеческие отходы послужили отличным сырьем для саженцев, гармонирующих с общей мрачностью колорита. Самое страшное гнильё распилили и сложили низкими штабелями, превратив в клумбы и дерновые скамейки, а треснутый мрамор старых сидений отчистили до того, что они стали похожи на толстый шмат желтоватого старого сала с прожилками.
