Она была, разумеется, уже достаточно взрослой, чтобы замечать адресованные ей косые взгляды, а потому придумала себе пузырь наподобие бычьего, пепельный, местами с отливом в пурпур, в котором жила совершенно одна и который ограждал ее от осторожного брезгливого любопытства односельчан, попутно приглушая яркие краски мира, остававшегося там, за его внешней границей.
Сказать по правде, ей даже нравилось жить. здесь, вкушать свой ежедневный хлеб наедине с собой, будучи погруженной в собственные фантазии. Жизнь, видимая словно сквозь дымку, сравнительно с ее собственным миром выглядела бестолковой и окрашенной в унылые серые и коричневые тона. Когда окружающим во что бы то ни стало требовалось привлечь ее внимание, им приходилось собираться у внешней границы пузыря, округлой, а потому искажавшей очертания их фигур, а возможно — и смысл жестов, размахивать руками, подпрыгивать, кричать — само собой, фигурально — и вообще всячески ронять собственное достоинство. Мать, Ува, исключением не была, но у нее по крайней мере хватало такта или здравого смысла принять предложенные условия. Прочие пытались навязать свои, а потому не были терпимы.
Мир принадлежал им, а пузырь принадлежал ей. Частичка мира, на который распространялось право ее собственности. Плотность, радиус и цвет зависели от ее воли и настроения, пузырь сросся с ней, и она чувствовала себя в нем вольготно, как зародыш в плаценте.
Аранта стояла в ручье, подобрав до колен домотканый подол и зачарованно глядя, как течение завивается вокруг ее босых ног. От холода ломило пальцы, но ощущение было божественным. Головастые мальки тыкались в ноги, и она не кричала от восторга только потому, что невизглива родилась. Округлые гальки пестрели в глазах, и от прозрачного струящегося потока голова кружилась, как от вальса, каковой, впрочем, ей никогда не доводилось танцевать. Ручей выбегал из-под низких, черных ветвей, покрытых грибком и лишайником, перегруженных сырой темной зеленью, он кружил и разливался в омутки и глубокие стоячие лужи. Здесь же, в прогретой солнцем и резко идущей под уклон долине он, как отпущенный школяр, вырывался на волю, играя на перекате камешками и бликами, а иногда, в пору весеннего половодья — и прибрежной травой, на радость ему оказывавшейся ниже уровня бегущих вод. Лощинку эту, где Ара помимо стояния в ручье приглядывала за коровой, гусями и прочей личной скотиной Увы, зимой засыпало по самый верхний край, так что снежная ловушка могла поглотить рыцаря с конем. Ручей промерзал до дна, до веселых пестрых камешков, лягушки зарывались в норы, раки — под камни, где поглубже, и все водное и земноводное сообщество впадало в длительную зимнюю спячку, от которой просыпалось поздней весной, голодное, шумное — кто от природы мог, естественно, возбужденное, словно в их жилах струились те же жизненные соки, что в пробудившейся весенней земле. В это утро границы ее пузыря были почти прозрачными, а высотой — до неба, и если бы то было в ее обыкновении, она бы смеялась.
Оба берега — пробитые ранней зеленью откосы — хорошо просматривались в обе стороны, и Ара вовремя заметила бы чужих, вздумай те нарушить ее уединение. Она, впрочем, росла вне общества всезнаек-сверстниц, а поэтому достаточно долго оставалась в неведении относительно того, почему девице, будучи одной, опасно повстречать чужого мужчину, а паче — скольких. Общество сверстниц тем временем определилось наконец с причиной, по какой ей было в нем отказано. Досадные детские сплетни о том, что ее-де в печь сажали и не мыли, более не упоминались вслух. Теперь ей ставили на вид что якобы мать ее спала с дьяволом, но не была должным образом уличена, а поэтому сама она, совершенно естественно, ведьма, не осененная благодатью, а потому пускай лучше держится подальше. Впервые услыхав это новое обвинение Ара на некоторое время даже прониклась к Уве некоторым уважением: мол, надо же, нипочем бы не сказала. Потом разочаровалась, с горечью распознав очередную глупую ложь: неужто дьявол не польстился на кого-нибудь получше? По Аре, причастность к вещному и скотскому миру была вполне достаточной для ее собственной благодати.
Выдуманный ею пузырь, однако, не позволил ее чувству выродиться в ненависть того сорта, что, как правило, не остается незамеченной и за которую ведьме часто приходится горько расплачиваться. Тебе никогда не убедить соседа в том, что ты не причинишь ему вреда, если он считает, что потенциально ты способен это сделать. Можно считать, этот пузырь облегчал ей участь. И хотя назвать Ару нормальной вряд ли можно было даже с натяжкой, все же она всегда верила в то, что на свете есть правильное и неправильное, хорошее и плохое, добро и зло. Просто она затруднялась отнести себя к добру или к худу.
Ей вполне хватало чувства сопричастности с миром вещным и миром скотским. Две эти ипостаси казались ей более устойчивыми, более, если хотите, основательными и самостоятельными, чем то, что с усилиями изображало бестолковое и суетливое человеческое сообщество. Кто, кроме святых отшельников, способен скопом и ни за что, искренне и не кривя душой любить человечество? Да и те, если подумать, с упомянутым человечеством и не соприкасаются вовсе. И разве каждый из нас не ограничен непременно землею, водами и куполом небес и не заключен в невидимый круг непреодолимого эго?
Она не родилась немой. Просто ей было не с кем и не о чем говорить. Свойство, часто и ошибочно принимаемое за высокомерие. И все же она умела находить в мире вещном радость, а в мире скотском — утешение. И так жила.
Ей нравилось думать, что, стоя в вихрящейся воде, она как бы погружена по колено в радужную поверхность своего пузыря. От непрестанно струящихся вод голова кружилась, словно бегом своим ручей вращал землю, хотя, как известно всякому, та плоска и неподвижна.
— Эй! — услышала она за своей спиной. — Я пробовал, вода ледяная. Простудишь себе что-нибудь… по женской части.
Когда она обернулась, неторопливо и без страха, потому что страх был ей органически неведом, то увидела мальчишку, как ей сперва показалось, на два-три года моложе ее самой, рыжеватого, бледного, веснушчатого и до крайности безобразно постриженного «под горшок», в местную разновидность этой прически, более известную в Дагворте как «серенький козлик на пробор». Делая вид, будто не замечает ее недовольства, он плюхнулся тощим задом на бережок, продемонстрировав грязные на коленях и обтрепанные снизу домотканые штаны и торчащие из них босые ноги.
— Давай вылезай, — повторил он. — Поболтаем.
И шлепнул ладонью рядом с собой.
Ара долго удивлялась, почему она подчинилась ему. Почему она делала это потом на протяжении весьма и весьма Долгого времени? Может быть, потому, что в голосе его не было нетерпеливого раздражения, какое она привыкла слышать от тех, кто так или иначе к ней обращался. Она ведь не была избалована благожелательным отношением и, честно Говоря, сейчас удовольствовалась бы любым. Все же она сочла нужным его предупредить.
