— О чем это я? — после нескольких мгновений напряженных, но совершенно бесполезных раздумий в попытке разобраться, о чем был разговор, спросил Лот.
— Ты рассказывал о вторжении, — напомнил Аль.
— Ага, — кивнул горожанин, — так насчет кочевников. Сперва никто не поверил…
— Почему? — царевич думал, почти слышал, что в ответ на его, казалось бы, совершенно не важный, но не для него, вопрос, ответит: "Да потому что весть о кочевниках принес младший царевич. А он известный фантазер и вообще дурачок".
Но вместо этого Лот лишь небрежно махнул рукой:
— Не хотели — вот и не верили. А даже если бы кочевники и на самом деле вторглись, все думали — ну и ладно, пройдутся по приграничью, может, ограбят кого, но к столице не сунутся. Да и не подпустит их никто.
— А на самом деле они пришли и сюда?
— Они — нет, — качнул головой Лот. Дожевав свой обед, он вытер руки о бока, затем, довольный, потянулся, зевнул.
— Что же тогда случилось?
— Ты что, дурак? — с беззлобной усмешкой глянул на непонятливого собеседника Лот. — Или сам не видишь? Холод пришел.
— Но ведь в этом не было ничего удивительного. Наступила зима. Как обычно. Как всегда.
— Зима — это когда снег попадает-попадает, и сойдет, а не будет лежать вечность.
— Ладно, хорошо, но холод — не причина для голода. Ведь запасы делаются не на одну зиму…
— Для себя, а не толпы потерявших все беженцев с севера. Ведь то, что Альгар не разграбили, означает лишь, что кочевникам не позволили войти в столицу. И ничего больше. А Альгар — не вся Альмира. Далеко не вся. Если ты не знал. Хотя, откуда тебе, богатенький сынок. Ты ведь, небось, из своего дворца и не уходил никуда дальше главной площади…
Аль вскинул голову, собираясь возразить, сказать, что на самом деле он доходил почти до самого перевала, что когда он стоял на вершине горы, все Десятое царство было у него как на ладони.
Но он промолчал. В конце концов, какая разница, что произошло с ним — он это знал и сам. Главное, что случилось со всеми в то время, когда он болел.
— Если город полон беженцев… — начал он, не понимая, почему же тогда пуст дворец, стоявший, покинут всем. Почему пуста площадь, и близлежащие дома — центр города, который всегда, сколько Аль себя помнил, были полны народу, почти так же, как и торговые ряды. Ветер не доносит шорох шагов и гул голосов, горьковатый дух огня и сладковатый запах свежевыпеченного хлеба… Странно это все…
— Полон беженцев? — усмехнулся Лот. — Ну ты парень… Вспомнил прошлогодний снег! Кто бы выжил здесь в стужу без жилья? Беженцы уже давно подались в горы. Там пещеры, а, значит, хоть какая крыша над головой. Есть дрова для костра, в лесу — зверье и птица: охоться да ешь в свое удовольствие. Потом вслед за беженцами потянулись и жители Альгара.
— А ты почему остался?
— Кто тебе сказал, что я остался?
— Но ты же здесь!
— Это лишь значит, что я вернулся. На время. Вот доем эту крысу — и обратно!
— Ты… — царевич взглянул на юношу с сомнением. Было в этих словах нечто такое, что заставляло усомниться в их правдивости, какая-то нескрываемая горечь и боль. — Что-то случилось там, в горах?
— А тебе какое дело? — огрызнулся Лот.
— Никакого, — смущенно пожал плечами Аль. Он совсем не собирался лезть новому знакомцу в душу. Просто каким-то новым, еще не знакомым ему образом он почувствовал, что пареньку нужно выговориться, рассказать хоть кому-то правду о себе. И именно поэтому, а не ради куска хлеба, он и окликнул встреченного им в городе человека — может быть, первым за много дней одиночества.
Царевич искоса взглянул на собеседника, который сидел, обхватив подтянутые к груди ноги руками и опустив на колени голову. Его глаза глядели на пламень горевшего перед ним костра, чьи языки отбрасывали длинные огненные блики на его лицо, придавая ему черты камня, под тонкой твердой оболочкой которого текут огненные реки.
"Должно быть, так выглядят духи гор", — почему-то вдруг подумалось Алю, и он придвинулся поближе к Лоту, заглянул ему в глаза — глубокие, как расщелины, и отрешенные, словно горные вершины. Бродяга больше не казался царевичу чужим и далеким, скорее — братом, не по крови, но по духу.
— Горы милосердны и жестоки. Они в безграничной щедрости дарят друзей и дороги, и с еще большей жестокостью отнимают все, что дали… — не зная почему, произнес он, сам удивляясь: зачем? Кому какое дело? Во всяком случае, не голодному брошенному всеми бродяге, которому, должно быть, пришлось отказаться от всех чувств, за исключением стремления выжить. Но Аль продолжал. Потому что ему тоже нужно было выговориться. — Мне всегда было трудно общаться с людьми. Да я и не стремился никогда. Привык жить в мире своих фантазий и легендарных героев. Книжный мальчик… — он был готов сам смеяться над собой, своими словами, и, все же, улыбка на губах Лота заставила его умолкнуть, пожалев о сказанном. Но стоило бродяге заговорить, как юноша успокоился. Потому что были произнесены совсем не те слова, которые он боялся услышать:
— Книжный мальчик. Это ведь тот, кто читает книги?
— Да, — осторожно кивнул Аль, еще не до конца понимая, к чему тот клонит.
— А я за свою жизнь не прочитал ни одной. Торговые ряды рассказывали мне легенды о прошлом и сказки о будущем… Но вот друзей у меня всегда было — ого-го! — он даже выпрямился, гордый тем, что в чем-то он был лучше, богаче своего собеседника, от которого знатностью и достатком просто за версту несло. — Взять хотя бы моих братьев. Их у меня пятеро… У тебя есть брат?
— Да, — кивнул Аль. — Старший. Но мы почти не общаемся.
— Почему? — удивился Лот.
— Мы слишком разные.
— Разве это помеха? Вот мы тоже все разные. Я — средний. В дырке затычка, в ножницах гвоздь… — он хохотнул, вспомнив что-то забавное, мотнул головой. — Старшие братья говорили, что я — жуткий непоседа. Всюду норовлю нос сунуть. Во всех делах должен был поучаствовать, как будто иначе они были обречены на провал. Старшие — нет. Они спокойные, рассудительные, осторожные… — Лот оживился. — Младшие — не такие. Наивные — жуть! Если за ними не следить, обязательно в какую-нибудь беду вляпаются. А у всех еще была куча друзей. А друзья братьев — это ведь и мои друзья. Ну, в торговых рядах всегда так — все варятся в общем котле, словно всякая всячина в обеденной похлебка… — и тут он вдруг, осекшись, надолго замолчал. Его глаза наполнились каким-то странным, лихорадочным блеском, губы, дрогнув, сжались в тонкие бледные нити. — Варились, — едва слышно не то вздохнул, не то процедил он сквозь стиснутые зубы. — И все сварились…
