Сейчас Рауд выкрикнул с такой ненавистью, что от его голоса становилось холодно:
— Ты предатель, Нарак сын шлюхи! Ты продал Кардолан Артедайнскому Выродку и нимри! Будь ты проклят!
Установившаяся было тишина взорвалась, над головами схваченных засверкали мечи, но Нарак вскинул руки:
— Стоять! Стоять… — повторил он и показал рукой на заговорщиков: — Пытать, пока не расскажут всё — кто, зачем, для чего. Сначала этих, — рука князя как бы зачеркнула мальчишек, — на глазах у этих! — Он, словно ударяя копьём, поочерёдно показал на старших. — Убрать и начинать немедленно!
Заговорщиков уволокли. Олза хлопнул Гарава по плечу, подвёл к дверям в коридор и показал мечом на лежащего там светловолосого человека с раскроенными лицом и грудью — он был мёртв и неловко скособочился в луже остывшей крови:
— Вот твой удар. Он меня почти достал — и тут ты…
— Не помню, — сказал Гарав…
…Заговорщиков казнили через два дня, утром. Было солнечно и ветрено; ветер — тёплый, сильный — дул с моря. Гарав стоял в переднем ряду слева от Эйнора и смотрел на обтянутый красным эшафот, где замер один из младших палачей, опираясь на длинный двуручный меч с тупым концом, но до сияния заточенной рубящей кромкой.
Всех шестерых привезли в специальной повозке. Гарав уже знал, что никто из них ничего не сказал — ни когда пытали младших на глазах у старших, ни наоборот. Когда палач применил к Рауду огонь, Лоссен, до этого не издавший ни единого стона — пока мучили его самого, — открыл было рот, но отец сказал ему: «Молчи». И Лоссен молчал, не закрывая глаз.
Шли все шестеро сами — ноги им сохранили и вообще привели в порядок, если так можно выразиться. Но они прошли близко от Гарава, и следы пыток, а главное — неистребимый запах боли — были ему отчётливо видны и ощутимы.
Один за другим — в полной тишине, только упруго хлопали флаги — приговорённые поднялись на помост. Мальчишки помогали идти друг другу, один из мужчин опирался на плечо юноши. Выстроившись в ряд, шестеро слушали приговор, который читали громко, отчётливо.
Гарав обвёл взглядом толпу на площади. На большинстве лиц была открытая ненависть к заговорщикам, на некоторых — обычная человеческая жалость… а на некоторых Гарав видел ясно читаемое сочувствие. На немногих — но видел.
Смотреть на казнь ему не хотелось, тяжело было на это смотреть. Но он смотрел, потому что пажа зарубили. И ещё много народу погибло в ту ночь.
Первым казнили Лоссена. Мальчик сам встал на колени, улыбнулся отцу, аккуратно убрал с шеи и подвязал разбитыми руками волосы и обратился к отцу:
— Отец, прощай, — а потом попросил палача — ясно, громко и вежливо: — Пожалуйста, не запачкай волос.
Палач кивнул и ударил. Голова отскочила сразу, очень легко (толпа выдохнула), и Гарав с отвращением и жалостью увидел, как бьётся тело — раз, другой дёрнулось, — и ощутил запах… Это умирающее тело вытолкнуло наружу содержимое кишечника и мочевого пузыря.
Помощник палача поставил голову на специальное возвышение. Волосы не были запачканы…
Второй мальчишка сам не пошёл — забился, отчаянно замотал головой, и его потащили, кто-то почти сочувственно сказал: «Да не рвись же ты, удар будет неточный, а так всё быстро кончится…» Гарав закрыл глаза. Нет, он не мог на это смотреть. И открыл их, лишь когда казнили Рауда. Этого жалко не было. Что бы он там ни думал и во что бы ни верил — за ним стоял Ангмар, и это он обрёк на гибель всех погибших и казнённых людей. Он.
Впрочем, Рауд вёл себя очень достойно. И попросил только одного — позволить поцеловать голову сына.
Ему разрешили.
Потом случилось то, что должно было случиться.
Отрубленную голову изменника палач поставил рядом с головой сына.
Как рубят головы вовлечённым в заговор женщинам — в том числе жене Рауда, — Гарав смотреть не остался. Что приговор был заменён на пожизненную ссылку, он узнал позже…
…В свою комнату оруженосец вернулся в подавленном настроении. Гарав понимал, что для людей, пошедших с оружием против власти, тут, в этом мире, нет оправдания «ребёнок». Но Пашка, его воспоминания, его воспитание — всё бунтовало против этого. Кроме того, он с ужасом вспоминал то, как казнённые пачкали штаны — это превращало смерть в нечто настолько постыдное, что мальчишку начало мутить, когда он вспомнил о том, как его самого чуть не казнил Эйнор. Зрелище, как он валится вот так же и… в общем…
…в общем, его стошнило в раковину. Плохо обладать развитым воображением. А самое главное — нелепо было спрашивать и спорить о праведности и неправедности суда и казни. По здешним меркам всё было справедливо. И было правым дело Нарака. Что хочешь — то и думай. Как хочешь — так и живи с этим.
«Нет, — подумал вдруг Гарав, умываясь и фыркая. — Не хочу я жить при дворе. Точно не хочу. Ну его к чёртовой матери. Хоть бы война скорей какая или Эйнора куда услали… а выслужу рыцарское звание — сразу уеду».
Он обернулся — как по заказу, вошёл Эйнор. Буркнул:
— Сапоги мои почисть, Фередира я в город отослал.
— Сейчас, — кивнул Гарав. И спросил тоскливо: — Эйнор, нам никуда ехать не надо… в ближайшее время?
— Надо, — ответил рыцарь, не спрашивая, в чём дело и чего это оруженосца так потянуло из Зимры.
— Эйнор! — послышался голос в смежных покоях. — Эйнор, Гарав тут? — И в комнату бесцеремонно ввалился Олза. — А, ты тут! — Он неожиданно смутился. (Гарав удивился.) — В общем-то я пришёл благодарить… я знаю, что за это глупо предлагать деньги, но — что ещё-то? — Он достал кошелёк красной кожи с чёрным тиснением и подбрасывал его в руке. — Вот… ну и ещё — я всё равно твой должник и в любой момент помогу, чем скажешь и чем смогу… — Олза сердито вздёрнул голову: — В общем — бери и не вздумай отказаться, я обижусь!
— Я не откажусь, — засмеялся Гарав и, беря кошелёк, пожал предплечье княжича. Тот ответил таким же пожатием и облегчённо вздохнул:
— Ну вот… Эйнор, ты едешь в город?..
«…Так и не спросил, куда надо, но хорошо, что уезжаем», — подумал Гарав, валяясь на постели и на животе считая монеты. У Олзы — это знало всё княжество — деньги не держались. И сейчас Гарав вовсе не считал, что стоило платить за спасение княжича в бою — разве это не обязанность? А в туго набитом кошельке (кстати, он сам по себе был недешёвый, из тонкой кожи, расшитый золотой нитью и украшенный мелкими жемчужинками) оказалось вперемешку двадцать два кастара и пятьдесят семь зарни. Мда, в давнем разговоре Эйнор был прав. При дворе служить доходно. Но…
— Лютню купить, что ли? И играть как следует научиться? — вслух спросил Гарав. — Куплю.
