— Я подумаю.
— Как все сложно, — вздохнул Курт, — я заеду за вами завтра в десять. Да, и Элис, не рассказывайте моей матушке, зачем мы едем в Берлин.
— Я понимаю.
— Знаю, что понимаете, но госпожа Гюнхельд — еще тот дознатчик.
Элис рассеяно кивнула.
“Мой приятель?”
Что ж, это полностью соответствовало идее равенства полов. Многие подруги Элис были феминистками, и сама она сочувственно относилась к угнетенным и бесправным женщинам, ведущим отчаянную борьбу за себя и свое достоинство. Другое дело, что Элис никто и никогда не угнетал по-настоящему, и она лет в двенадцать перестала чувствовать себя “приятелем” в отношении мальчиков. Старые друзья — ровесники — постепенно отдалялись. А новые, года на два старше… ну, мама говорила о них: “твои поклонники”. Отец же насмешливо фыркал: “свитские”.
Нет, нельзя забывать о том, что Курт — русский, и вообще, комсомолец. Практически, коммунист. А это совсем, совсем иная, не до конца понятная культура.
Они молчали. Говорить больше ни о чем не хотелось, а небо так завораживающе и мягко меняло оттенки синевы, перебирая, пока не погасло солнце, свои вечерние одежды. Особый наряд для невидимого из-за холма заката. Особый — для сумерек, сквозь которые город внизу виделся, как сквозь слой тончайшего серого шелка.
…прекрасные серые сумерки…
Невилл! Он наблюдает за ней. Прямо сейчас. Он смотрит на нее…
На мгновение Элис почти поверила в это.
— А как его зовут, вашего жениха? — негромко поинтересовался Курт.
— Зачем вам? — мгновенно отреагировала Элис, мигом выбросив из головы вздорные мысли.
— Так, — Курт пожал плечами, — хочу узнать о вас как можно больше и подбираюсь исподволь. Сначала, чтобы усыпить бдительность, интересуюсь незначительным.
— Розенберг, — ответила Элис, — Майкл Кристоф Розенберг. А зачем вам знать обо мне как можно больше?
— Работа такая, — вздохнул Курт.
…Он подал ей руку, когда они начали спускаться с площадки по винтовой лестнице, и Элис было приятно почувствовать тепло его ладони. Странно, когда поднимались, и Курт поддерживал ее под локоть, она не замечала в его прикосновениях ничего особенного. Элементарная вежливость, не больше. Или несколько слов, сказанных без всякого подвоха, что-то изменили в ровных, приятельских отношениях?
Она не удивилась тому, что ощущение было приятным. Что может быть неприятного в молодом человеке такой наружности? И нельзя сказать, чтобы Элис, когда выпадала минутка, не задумывалась о том, что Курт за три дня знакомства проявил к ней неприлично мало внимания того рода, на которое может рассчитывать красивая и богатая девушка. Но во-первых, с учетом всех обстоятельств, невнимание это было вполне объяснимым. А во-вторых, особого отношения со стороны Курта Элис не то, чтобы не хотелось… как уже было сказано выше: ей нравились молодые люди его типа, и ей нравился лично Курт Гюнхельд, очень самостоятельный и решительный для своего возраста, но о Невилле, хозяине Черного замка Элис задумывалась куда чаще. Не в том дело, что и он тоже понравился ей — нет уж, увольте, колдуны и эльфы не подходящий предмет для симпатии современной девушки, — а в том, что Невилл просто-таки заставлял о себе думать. Сплошная загадка от пяток до макушки. Одна прическа чего стоит!
И все-таки, когда Курт выпустил ее ладонь, Элис почувствовала легкое сожаление. Что-то могло произойти, что-то… чего поневоле ожидаешь, когда красивый и заботливый, такой интересный парень рядом с тобой в романтической полутьме старинной башни. Русские, конечно, далеко не так свободны в отношениях между полами, как современная американская молодежь, но он мог хотя бы слегка пожать ее пальцы. Невинный знак внимания.
У порога дома Элис Курт пожелал ей спокойной ночи и напомнил, чтобы она обязательно заперла дверь.
Давно и далеко…
Война оказалась делом захватывающим. Хотя боевые действия, которые вел отец, не подпадали под определение именно войны. Диверсии — латинское слово, еще не вошедшее в обиход среди смертных этой Земли — было более точным. Князь не мог использовать всех возможностей фейри, да что там говорить, он не располагал и сотой долей этих возможностей, а обращаться за поддержкой к Владыке считал для себя невозможным. Это было для него сродни сделке с дьяволом. Даже против католиков, которых князь считал хуже мусульман, не прибегал он к помощи своего отца. Обходился своими силами.
Ему нужна была кровь, очень много крови, но князь никогда не отказывал себе в драгоценном напитке. Доноров хватало с избытком, начиная с преступников и заканчивая теми, кто был виноват лишь в том, что оказался в неподходящее время в неподходящем месте.
Князь. К тому времени он потерял свою землю, но то, что было больше чем титул, то, что было сутью властелина — этого не смог отнять никто. Люди, боявшиеся своего правителя, трепетавшие перед ним, когда он был в силе, сами стали его силой, когда никого, кроме них, у него не осталось. Люди уже не боялись князя, но теперь они любили его, самозабвенно и преданно. Князь стал воеводой, но плохо пришлось тем, кто лишил его власти.
Воевали сразу со всеми: с католиками и мусульманами, с якобы сохранявшими нейтралитет, а на деле наводнившими княжество своими лазутчиками жителями союза городов за горами. Это была война волка против своры собак, но затравленный, обложенный флажками, хищник был тем более страшен в своей безысходной ярости. И не уступали князю ни в отваге, ни в жестокости его войска. Несколько тысяч бойцов, бояр и дружинников, подобно своему господину готовые убивать и умирать без жалости и страха.
Они не знали еще, что всем им предстоит вернуться из темных земель Баэса, чтобы вечно наводить ужас на жителей Тварного мира.
Война — это болезни, чума и мор, это неожиданные налеты на города-предатели, грабежи и пожары, и уловки, заманивающие регулярные войска в засады, на верную и жестокую смерть. Война — отравленные колодцы, слезы и крики женщин, грохот орудий, и постоянное, непрерывное, непрекращающееся бегство. Они убегали. Всегда. И всякий раз выходило так, что бегство их несло гибель тем, кто осмеливался преследовать.
А еще война — это бои. Стычки и сражения. Война — кровь на клинках, и непередаваемая, страшная радость убийства.
Но первый же бой стал для Мико последним.
Он помнил, как во главе небольшого отряда врезался в рассыпающийся строй, помнил, как кто-то — выпученные глаза, плеснувшее в них изумление — захлебнулся криком и кровью. Голова врага, круглая, какая-то ненастоящая, покатилась под копыта, а конь несся вперед, и уже подвернулся под саблю следующий противник, когда волна ужаса и боли, волна судорожного наслаждения накрыла принца. Он впервые убил врага, впервые познал: какое это счастье — самому отнять жизнь.
