Пока я просовывал руки в рукава шинели, из дома выбежал генерал. Светя в темноте расквашенным носом, он продолжил облаивать меня наравне с собаками.
На козырьке крыши я отдыхал недолго. Из окон на мансарду повылезали дворовые мужики, вооруженные осиновыми палками. Я спрыгнул с крыши и удалился в лес, перескакивая с дерева на дерево, как обезьяна в джунглях.
Обида и боль одиночества частично вернули мне силу.
Иссиня-черная ночь окутала усадьбу Лабелино. Тусклый новорожденный месяц поднялся над заснеженными крышами деревенских изб.
Плотник Ефим Овражкин и его младший брат Иван дорого поплатились за многолетнее пристрастие к вину.
На крыльцо их дома вышел довольный вампир, до предела насытившийся горячей кровью. Его единственной одеждой были нижние белые панталоны. Он прыгнул с крыльца в рассыпчатый свежий снег, и катался на нем, поворачиваясь то на бок, то на спину, пока легкие уколы мороза не остудили его распаленное тело.
Искупавшийся вампир приподнялся на руках, поглядывая на укатанные ребятней снежные горки вдоль санной дороги, немного полизал освежающего чистого снега и растянулся на спине. В его гладких длинных волосах, черных как ночное зимнее небо, сверкали крошечные звезды инея. Он счастливо улыбнулся, поглаживая свой полный живот, и томно прикрыл серебристые глаза.
«Поистине, дорогой Тихон Игнатьевич, неизмеримое счастье вернуться после изнурительных скитаний в родное местечко», — подумал он, продолжительно зевая для разминки спрятавшихся в десны клыков.
Мороз стал покалывать острее. Я поднялся со снежной постели и пришел в избу. Братья Овражкины со свистом храпели на лавках возле натопленной печи. Я двигался бесшумно, однако не разбудил бы их, даже если бы сплясал казачка. Стараясь пореже дышать из-за ужасной вони, исходившей от грязной одежды пьяниц и от выставленных вдоль стенки бутылей с бормотухой, я оделся и обулся.
Генеральская шинель порядком сносилась в лесу. На рубахе появились дырки. Штаны протерлись на коленях. Сапоги стоптались до голых пят. Но в сравнении с обносками братьев мои вещи выглядели достойно.
При хозяйствовании моего отца Овражкины выпивали по праздникам и воскресеньям. После его смерти они опустились на дно жизни. Мне было интересно, протрезвеют ли они хоть на миг, когда обнаружат в хлеву бездыханного пегого быка с прокушенным горлом. Немного совестно было лишать братьев последней скотины.
«Они сами виноваты, — оправдался я, — «Сами пообещали откормить бычка к барскому столу. Вот я и взял причитающееся».
По государственному закону я не был их господином. Но у вампиров свои законы. Вернулся я не как нищий скиталец, а как истинный хозяин усадьбы Лабелино.
Мне предстояло осмотреть деревни, заглянуть в покинутое дворянское гнездо. Все это я отложил на недалекое будущее. Пока мне хотелось спокойного отдыха. Меня непреодолимо клонило ко сну.
Старательно маскируя следы, я ушел в лес и отыскал под снегом глубокую пещеру, хранившую память о моем превращении. Я смог вернуться домой, но никогда не смогу вернуться в стаю. Мне очень не хватало других вампиров. Особенно, наивной глупышки Мони… Никто не обнюхает, не лизнет в ухо, не приласкает. Парой слов переброситься — и то не с кем.
«Тоска бессмертная» — до чего безотрадно звучит это сочетание слов.
«Скукоти-ища!» — взвыл я при зевке, поудобнее устраиваясь на промозглом полу. Эхо разнесло мой голос по отросткам норы.
Следующим вечером, удачно поохотившись в деревне, я заглянул в родительский дом, который Алена продала вместе с усадьбой незнакомым людям.
Я пробирался на барский двор через парк — не так бесшумно, как во время охоты. Дремавшие в конюшне борзые с тревожным лаем выбежали навстречу.
— Анчар! Забавка! Полетай! Красав! Дара! — окликивая собак, я пригнулся.
Собаки узнали мой голос и завиляли хвостами. Незнакомый запах удерживал их в отдалении.
— Идите к хозяину, ребятки! Ну, налетайте! Я страсть как по вас соскучился! — я хлопнул в ладоши.
Черный с рыжими подпалинами кобель Анчар приблизился первым, настороженно выгибая спину. Он лизнул мою руку, дотянулся до носа, и скоро все собаки окружили меня. Весело подпрыгивая, они ласкались к хозяину. Я теребил их мягкую шерсть, подставлял лицо их мокрым носам и чуть не плакал. Пообщавшись с борзыми, я пришел на конюшню и свернул к деннику верного приятеля Данта.
Конь тоже не сразу меня узнал. Едва я протянул руку к его морде, он заложил уши, попятился с фырканьем и взбрыкнул. Но знакомые ласковые слова быстро успокоили его. Я угостил Данта сахаром и погладил его бархатный нос.
«Вот бы прокатиться на нем. Объехать деревни, как раньше»… — загрустил я, покидая четвероногих друзей.
Обстановка просторного каминного зала почти не изменилась. Новые хозяева частично переставили мебель, стены украсили тосканскими пейзажами, а на комод поставили медные статуэтки обнаженного грека и пляшущей турчанки.
Я задержался у большого зеркала. В углу зала стоял мой портрет кисти великого Альберта Мурзикова, прислоненный к стене лицевой стороной. Я развернул его и сравнил с отражением в зеркале. До портретной пышности моему телу было еще очень далеко. Радовало то, что в зеркале отражался молодой человек приятного и здорового вида, а не пожухлые мощи, вчера приползшие в Лабелино. Я пощипал бледно — розовые выпуклые щеки, подвязал волосы льняной бечевкой и широко улыбнулся, показывая ровные белоснежные зубы.
«Приодеться бы модно, к цирюльнику сходить, и впору на губернаторский бал ехать. А там приударить за миловидными особами… Как прекрасно я танцевал бы… Несправедливо, что вампиров не приглашают на губернаторские балы»…
Хозяев дома: скудоумного франта Анатоля, похожего физиономией на пучеглазого карася, а туловищем — на короткую жердь, и его жену Софи, тоненькую жеманную кокетку, я застал за ужином.
Притаившись у открытых дверей столовой, я с любознательностью натуралиста изучал их повадки. Они разговаривали на омерзительной смеси французского и русского языков на пустые или непристойные темы и гоняли вилками по плоским тарелкам что-то практически невидимое. Повар — француз по имени Шарль, напудренный и напомаженный верзила с прилизанным чубом, закрученным кольцом на лоб, произвел три замены невидимых блюд и подал к чаю коробку трюфельных конфет.
Анатоль и Софи взяли по конфете, измеряя их уничижительными взорами, и отправили Шарля с коробкой на кухню.
«Нам с папенькой и маменькой было мало и трех коробок трюфельных конфет на чаепитие. А эти пустомели точно не люди, а питающиеся воздухом эфемерные создания».
