— Не знаю, — говорит Генка, — наверное, потому… мы и играем в Средиземье.
— Лучше бы вы изменили магическую составляющую этого мира, — говорит Лутиэнь, — тогда бы вам не понадобилось играть.
— А вот этого мы как раз и не умеем, — признается Генка, — но зато так мы сумели притянуть Средиземье к себе. Ты же знаешь, как оно бывает — когда чего-то нет… Когда очень чего-то жаждешь… Ты формируешь его.
— Наверное, — соглашается Лутиэнь, — магическое облако очень чувствительно к людским страхам и надеждам.
Она замолкает и прижимает палец к розовым губам. В замке ворочается универсальный ключ.
***
Они идут по улице. Солнце, уже склоняющееся к закату, ослепительно блестит на трамвайных рельсах, и рельсы текут, как золотые реки. Одежду Генке не вернули. Оказывается, ее сунули в какой-то стерилизатор, и она провоняла дустом и еще чем-то, больничным и невыносимым.
Поэтому на Генке брюки врача. Брюки ей велики, и штанины пришлось закатать. А в ремне провернуть лишнюю дырочку. Врач отдал их очень охотно *— стоило лишь Лутиэнь махнуть ресницами в его сторону. Рубашку он тоже отдал. А на Лутиэнь его, врача, медицинский халат, туго перетянутый в талии.
Генке немножко жалко врача — вот так, ни с того ни с сего оказаться закрытым в палате собственного дурдома. По крайней мере, до следующего обхода. И санитара тоже жалко. Тут уж Лутиэнь немного… Да ладно, так ему я надо, нечего было хамить.
Генка ест мороженное.
Она просто взяла его с лотка, и все. А продавщица еще и насыпала ей полную пригоршню денег — просто так, в дорогу. Чтобы угодить Лутиэнь, люди готовы сделать все, что угодно. Теперь Генка думает, не зайти ли им в какой-нибудь крутой бутик, не взять ли что-нибудь от Кардена.
Кольцо висит у нее на шее, на цепочке. У санитара на этой цепочке висел какой-то рокерский прибамбас.
— Ты представляешь, — рассказывает Генка Лутиэнь, — приходим мы на кафедру, приличный человек, доктор наук, преподаватель — и здрасьте, он, оказывается, Саруман! Волколаки у него какие-то, урук-хаи… Как ты думаешь, что он теперь с Дюшей сделает?
— Думаю, ничего, — рассеянно говорит Лутиэнь, — зачем ему твой Дюша?
— А запытать его, чтобы я прибежала и сама сдалась, — кровожадно говорит Генка.
— А ты прибежишь?
— Откуда я знаю, пытает он его или нет? Может, он его и не тронул вовсе. А потом, Берен отобьется. Он, знаешь, какой!
— Знаю, — задумчиво кивает Лутиэнь.
Ее словно сопровождает вертикальный луч яркого белого света, он освещает ее белую прозрачную кожу, заставляет вспыхивать искрами тяжелую бронзу волос. А белый медицинский халат и вовсе пылает нетерпимым огнем. Свет как бы отграничивает ее от окружающего пространства.
Генка такое только в кино видела. У особенно талантливых кинооператоров. При этом вид у Лутиэнь_какой-то потерянный. Словно она не очень понимает, где оказалась. Генка-то понимает — где-то там, вдалеке, грохочет железнодорожная ветка, а здесь петляет, огибая крохотную рощицу, сонный летний трамвай. В рощице, правда, делается что-то странное. Несколько человек в полотняных балахонах, с капюшонами, надвинутыми на лица, деловито обходят противосолонь вокруг самого корявого, самого старого дерева. Дервый держит вниз головой связанную черную курицу. На плече следующего за ним сидит огромный ворон и время от времени хрипло каркает, широко раскрывая клюв. У третьего в руке огромный, кривой, сверкающий на солнце нож.
— Ой, — говорит Генка, — а это еще кто?
— Не знаю, — качает головой Лутиэнь, — я думала, это ваши.
— Да у нас таких сроду не водилось!!! Я думала, это из Средиземья.
— Вовсе нет. Я же говорила тебе, хоббит, Средиземье тут ни при чем. Сюда ломится что-то совсем другое.
— Что?
— Вам лучше знать. Скорее всего, то, что связано с вами прочной связью. Это же ваш мир.
— Привет, прекрасные дамы! — говорит тоненький голос. Генка оглядывается. Потом опускает глаза — из-за живой изгороди выглядывает крошечный человечек в красном колпачке и полосатых чулочках. Поверх колпачка он, точно корону, нахлобучил блестящую пивную пробку.
— А этот? — устало спрашивает она.
— Еще чего не хватало, — холодно говорит Лутиэнь, — это тоже ваш. Да чтобы в Средиземье водилась вот такая пародия на гнома…
— Какая я тебе пародия, дамочка, — обиженно говорит человечек, — я и есть самый доподлинный гном. Ишь чего!
И он, возмущенно фыркнув, вновь прячется в зарослях.
— Теперь что, — возмущается Генка, — под каждым кустом будет сидеть какое-нибудь чучело?
— Теперь на каждом шагу, — говорит Лутиэнь, — будут встречаться чудеса. Когда веселые, когда страшные. Вы же этого хотели, разве нет?
— Мы не этого хотели, — отпирается Генка, — лично я вообще ничего не хотела. Я хотела только поиграть. Потому что больше делать было ну совершенно нечего.
— Лично я, — говорит Лутиэнь, — никогда не хотела ни во что играть. Я хотела, чтобы все было по-настоящему. Но когда я поняла…
Она замолчала, уставившись огромными глазами в пространство.
— Все и есть по-настоящему! — торопливо говорит Генка. — То есть… в конце концов оказалось, что все по-настоящему.
Она мнется, потом выпаливает:
— Послушай, ты вот… почти богиня…
— Кто?
— Ну, высшее существо…
— По сравнению с кем? — хмурит светлые брови Лутиэнь. Она явно не понимает, о чем идет речь.
Генке противно быть низшим существом. Шовинизм какой-то. Но у Толкиена вроде все абсолютно четко выстроено, потому она неохотно признается:
— Ну, хотя бы со мной.
— Как же можно сравнивать? — удивляется Лутиэнь, — ты, хоббит, просто проходишь совсем по другому ведомству…
— Ладно, — говорит Генка, — неважно. Ты когда-то самому Мелькору голову заморочила…
— Да нет же, — отмахивается узкой белой рукой Лутиэнь, — это все выдумки!
Здорово ее в психушке потрепали, несмотря на то, что высшее существо, думает Генка.
— Не выдумки! — она аж подпрыгивает на месте, — не выдумки! Ну вспомни же! Вы пошли в замок Мелькора, ты и Берен, ты в одежде какой-то женщины — летучей мыши…
— Чего это ради я надену такую пакость? Ненавижу этих тварей!
— Для маскировки! А Берен превратился в…
— Козодоя, — кисло подсказывает Лутиэнь.
— Волка! Ты превратила его в волка!
— Я? Да я в жизни никого ни во что не превращала! За кого ты меня принимаешь? За ярмарочного фокусника?
— А наследственность? Твоя мама… она же была богиня… она…
— Умела превращать, да. Превратила бедного папу в тряпку. Совершеннейшую. Вот и все ее достижения.
— Так, значит, ты не можешь перенести меня к Ородруину? — разочарованно говорит Генка, — я думала…
