— Он может работать на кого-нибудь другого, заботиться о каком-нибудь саде.
— Никто не нанимает садовников, Ру. Все покупают их. И кроме того — у него уже есть сад. Почему ты не понимаешь этого? Да, он был прикован к нему, но тем не менее он заставил это место цвести. Он самый настоящий друид. Должен ли я запретить ему входить в его рощу?
— Освободи его, а потом найми.
— И сделать его рабом монет, а не рабом человека? Это улучшение? А что, если он заболеет? Он уже стар, все может быть. Если он раб, я обязан заботиться о нем, может ли он работать садовником или нет, но если я плачу ему только тогда, когда он работает у меня в саду, что остановит меня нанять другого садовника, когда этот заболеет? Почему я должен заботиться о нем? Он же не принадлежит мне.
— Рабство — это не правильно, Павек. Это просто не правильно.
— Я не говорил, что это правильно.
— Но ты не освобождаешь их!
— Потому что это тоже не правильно! — голос Павека поднялся до крика. — Жизнь совсем не проста, и моя жизнь тоже. Я бы не хотел быть рабом — я думаю, что скорее убил бы сам себя. Милосердие Хаману — я клянусь, что никогда не куплю себе раба, но колеса повозки судьбы повернулись так, что это очень слабое утешение. Во всем Урике не хватит золота, чтобы освободить всех рабов и не умереть от голода.
— То есть ты хочешь сохранить рабов, но не покупать их, — выкрикнул в ответ Руари. — Что за удобная совесть у тебя, Лорд Павек.
Лорд Павек со злости ударил ногой по одному из каменных звеньев и ушиб большой палец. — Все в порядке, — прорычал он, стиснув зубы, чтобы не застонать от боли. — Все, как ты и сказал, Руари: у меня удобная совесть. Я не хороший человек; никогда не претендовал на это. Я никогда не встречал по настоящему хорошего мужчину, женщину или ребенка, включая тебя, Каши и Телами. У меня нет хороших ответов. Да, рабство — это плохо, это не правильно, это ошибка, ужасная ошибка, но я не могу исправить эту ошибку, освободив их и выкинув на улицу. Как только ошибка сделана, ее не переделать, и всегда есть кто-то, кто отвечает за нее.
— Есть лучший путь.
Похоже, что у Руари кончились возражения и он хотел заключить мир, но большой палец Павека все еще пульсировал от боли, а полуэльф нажал на слишком много больных мест, чтобы ускользнуть без расплаты.
— Если ты в этом уверен, иди и ищи его. И мы оба станем лучше. Но пока не найдешь ничего лучшего, убирайся, и чтобы я тебя не видел.
— Я только сказал-Убирайся!
И Павек дико махнул рукой в сторону полуэльфа. Удар не дошел до Руари, не хватило несколько спанов, но тот мгновенно сообразил, что будет дальше и скрылся из глаз.
Полумрак превратился в вечер, но было не так темно, как в Квирайте. Павек мог видеть стену, около которой садовник разложил свои нехитрые орудия труда: лопату, грабли, мотыгу и кувалду с каменным наконечником. Проверив ее рукоятку и баланс, как если бы она был настоящим оружием, Павек поднял кувалду и пару раз махнул ей, разминая мускулы. Затекшие мышцы в плечах заскрипели. Он не слишком хорошо умел снимать напряжение; сейчас лучшее всего было бы работать до изнемождения, чтобы не думать обо всех этих головоломках.
Один конец каменной цепи остался там, где садовник уронил его. Второй конец был все еще прикреплен к остаткам ошейника, лежавшим в центре сада. Павек собрал все звенья в кольцо, положил на землю и начал бить по ним кувалдой. Звенья соскальзывали одно за другим, Павек никогда не бил дважды в одно и то же место. Камень ударявшийся о движущийся камень: самая бесполезная работа, которую Урик может ему предложить, но Павек вошел в ритм и когда, наконец, как следует вспотел, его сознание стало яснее — чище — чем в последние несколько дней.
Махая кувалдой и нанося удары, он потерял представлвние о пространстве и времени, или почти потерял. Во всяком случае он совершенно не представлял, сколько прошло времени, когда вдруг осознал, что он не один. Руари, подумал он. Руари вернулся для последнего слова. Он еще раз ударил изо всех сил своей кувалдой, промазал по звену, зато вышиб искры из ошейника. Вздох, который он услышал потом, не был вздохом полуэльфа или мальчика-человека.
— Матра?
Она стояла в дверном проходе, узкая бледная тень. Их глаза встретились, и она отступила в темноту. Ребенок, напомнил себе Павек, быть может она испугалась его сумашедшей ночной работы? Он отложил кувалду в сторону.
— Матра? Подойди. Инитри уже приготовила ужин?
Она покачала головой. Шаль соскользнула на шею. С маской, делившей голову напополам, это выглядело как два неполных лица — вероятно не самый не правильный способ описать ее.
— Это место тебе неприятно? Ты об этом хочешь мне рассказать? — Он уже повел себя достаточно плохо с Руари, но ночь еще только началась и можно было наполнить ее множеством ошибок.
— Нет, оно мне нравится. У меня есть воспоминания Акашии, но мои собственные совсем другие.
— Ты часто приходила в этот сад?
— Нет, я вообще никогда здесь не бывала. И никто не бывал, за исключением Агана. Он всегда был здесь. Аган и Инитри, они особенные.
Их разговор развивался как всегда: Павек спрашивал то, что ему самому казалось простыми вопросами, а Матра отвечала ответами, которые он совершенно не понимал. — Почему? — спросил он, заранее опасаясь ее ответа.
— Лорд Элабон иногда называл Агана «мой трижды проклятый отец».
Рукоятка кувалды была рядом с Павеком, совсем близко. Он представил себе, как хватает ее и со всей силы бьет по черепу Элабона Экриссара. Значит он был очень умен, когда опасался всего, что Матра может рассказать ему об этом унаследованном доме. Но как мог Экриссар — даже Экриссар! — обратить в рабство своих собственных родителей? И как он, Просто-Павек, может исправить такую ошибку. Что он может сделать?
— Это не имеет никакого значения, — продолжала Матра. — Отец тоже не был мне отцом. У меня вообще нет ни отца, ни матери. Я сделанная, а не рожденная. Я называла его Отцом, потому что чувствовала, что это хорошо и правильно. Может быть Лорд Экриссар был точно в таком же положении.
— Надеюсь, что нет, — сказал Павек, и Матра опять отступила в тени. Он позвал ее обратно, сказав, — Все в порядке, ты хорошо делала, называя его Отцом, — у Матры было кристально-ясные понятия о хорошем и плохом, о справедливости и чести; он полагал, что если она кто-то называла отцом, значит он заслужил уважение ребенка. Но Элабон Экриссар не заслуживал ее уважения, это точно. — Но было бы не правильно, если бы ты сделала шрамы на его лице и надела бы на него ошейник, а потом называла бы его Отцом.
— Я почувствовала бы себя хорошо, если бы называла Отцом тебя. Ведь ты всегда исправляешь ошибки, или нет?
