Не успел он сделать и несколько шагов по грязной узкой улочке, ведущей к центральной площади селения, как его остановил сторож, светя ему прямо в лицо своим фонарем.
— Стой тут! Ты ведь до сих пор в Исткрофте не бывал, верно?
— Да, я тут впервые, — кивнул Эрагон. Коренастый сторож недоверчиво покрутил головой и продолжил свой допрос:
— А у тебя тут что, родственники или друзья? Где остановишься-то?
— Нет тут у меня никого.
— Так зачем же ты в Исткрофт явился?
— Ни за чем. Я направляюсь на юг за семейством своей сестры, чтобы переправить их назад, в Драс-Леону. — Но слова Эрагона, похоже, не произвели на сторожа никакого впечатления. «Может, он мне не верит? — размышлял Эрагон. — Или, может, слышал столько подобных рассказов, что они для него давно пустой звук?»
— Тогда тебе постоялый двор нужен, он у главного колодца. Ступай туда, там и еду найдешь, и комнату. И пока будешь жить у нас в Исткрофте, позволь предупредить тебя: мы тут не терпим ни убийств, ни воровства, ни разврата. У нас тут колодки и виселицы крепкие, и для них вечно применение находится. Ясно тебе, о чем я?
— Ясно, ясно.
— Ну, так ступай, желаю тебе удачи. Хотя погоди! Как твое имя-то, чужеземец?
— Берган.
После этого сторож удалился, вернувшись к своему вечернему обходу. Эрагон выждал, когда свет его фонаря окончательно скроется за домами, и вернулся к воротам, где заметил с полдюжины разных объявлений о поисках различных преступников, написанных на большом куске пергамента. В одном из этих объявлений была описана внешность Эрагона, в другом — Рорана; обоих обвиняли в измене Короне.
Эрагон с интересом изучил написанное, и больше всего его потрясла обещанная награда: титул графа и соответствующие земельные владения каждому, кто этих преступников поймает. Рядом были помещены их рисованные портреты, и портрет Рорана просто поразил его; там была даже борода, которую Роран отрастил после бегства из Карвахолла; а вот Эрагон был изображен примерно таким, каким был задолго до праздника Клятвы Крови, когда еще имел совершенно человеческую внешность.
«До чего же теперь все переменилось», — подумал он.
Осторожно, не спеша, он прошел через все селение до постоялого двора и заглянул в общий зал с низким закопченным потолком и бревенчатыми стенами. В тусклом свете желтых восковых свечей по залу плавали тяжелые клубы дыма. Пол был грязный, под ногами хрустел песок и мусор. Слева от входа стояли столы со стульями; у здоровенного очага мальчишка-поварёнок вращал вертел с насаженным на него поросенком. Напротив входа виднелась длинная буфетная стойка с подставками для кружек, возле которой толпилось целое стадо коренастых местных жителей, заливавших нестерпимую жажду пивом и элем.
Народу в зале было полно, не меньше пяти-шести десятков человек, и стоял такой шум, что это даже несколько обескуражило Эрагона после столь долгого пребывания в тишине и молчании; у него было такое ощущение, будто он попал в мощный водопад. Ему было трудно сосредоточиться и различить е этом неумолчном гуле какой-нибудь один голос. Стоило ему разобрать какое-то отдельное слово или фразу, как общий смысл ускользал от него, ибо остальная часть высказывания снова тонула в многоголосом хоре выпивох. В уголке распевали три бродячих музыканта, представляя комическую версию «Милая Атрид О'Даут», что лишь усиливало общий уровень шума.
Морщась от оглушительного рева, Эрагон ужом пробрался сквозь толпу и подошел к стойке. Он хотел поговорить с подавальщицей, но та была настолько занята, что прошло минут пять, прежде чем она обратила на него внимание и не слишком вежливо спросила:
— Чего тебе? — Вдоль потных щек у нее свисали неопрятные пряди волос.
— У вас комната не сдается или хотя бы угол, чтобы переночевать?
— Откуда мне знать. Насчет этого надо с хозяйкой переговорить. Вон она там. — И подавальщица махнула рукой в сторону лестницы весьма мрачного вида.
Эрагон решил подождать и, опершись о стойку, рассматривал людей в зале. Это была весьма пестрая компания. Примерно половину, как он догадался, составляли местные жители, пришедшие скоротать вечерок за выпивкой и в приятном обществе. Что же касается остальных, по большей части это были беженцы — чаще всего целые семьи, — бродившие по стране в поисках более безопасной жизни. Их было легко определить по заношенным сорочкам и грязным штанам и по настороженному виду; они, нахохлившись, сгорбившись, сидели за столами, испуганно поднимая глаза на каждого, кто проходил мимо, но старательно избегали смотреть в ту сторону, где разместилась самая малочисленная группа посетителей: солдаты Гальбаторикса в красной военной форме. Эти вели себя особенно шумно. Они смеялись, кричали, стучали по столешнице латными печатками, поглощая невиданные количества пива и щупая каждую подавальщицу, которая имела глупость пройти достаточно близко от них.
«Они ведут себя так, потому что знают: никто не осмелится им перечить! — с возмущением думал Эрагон. — А может, их силой заставили вступить в армию Гальбаторикса, и теперь они подобными выходками пытаются заглушить в себе чувство стыда и страха?»
А музыканты пели:
И, волос не прибрав, наша милая Атрид О'Даут К лорду Эделю с плачем летит: «Отпусти жениха, А не то деревенская ведьма в козла тебя обратит!» Но смеется лорд Эдель: «Что мне твоя ведьма! Что мне ее чары!..»
Толпа у стойки немного сдвинулась, и у дальней стены Эрагон увидел столик, за которым в одиночестве сидела женщина. Лицо ее было скрыто низко опущенным капюшоном дорожного плаща. Женщину окружили четверо мужчин, четверо здоровенных фермеров с бычьими шеями и раскрасневшимися от спиртного физиономиями. Двое прислонились к стене по обе стороны от женщины, как бы нависая над нею, еще один уселся перед нею на стул, поставив его задом наперед и гнусно ухмыляясь, а четвертый поставил левую ногу на край стола и, опершись о колено, нагнулся к незнакомке. Все они что-то говорили ей, яростно жестикулируя, и движения их были весьма фривольны. Хотя Эрагону и не было слышно, что отвечала им женщина, было совершенно очевидно, что ответы ее злят фермеров, потому что они, насупившись и напыжившись, наступали на нее, точно петухи. А один даже погрозил ей пальцем.
Эрагону они показались вполне приличными трудягами, которые просто оставили свои манеры на дне пивной кружки — подобную ошибку он часто наблюдал в дни праздников в Карвахолле. Гэрроу не испытывал особого почтения к тем, кто не знает меры в выпивке да еще и упорно лезет на рожон в общественных местах. «Это неприлично, — говорил он. — Кроме того, если уж ты пьешь, чтобы забыть о своей несчастной доле, а не для удовольствия, так пей там, где никому не мешаешь».
