— Постой, постой, не тараторь, — обеспокоился Лжевидохин. — С чего ты взял, что я собираясь добиваться расположения Золотинки? — спросил он с трогательной беспомощностью.
Ананья однако ничуть не сжалился, он слишком хорошо знал хозяина и понимал, что поддаваться на жалость будет, по меньшей мере, опрометчиво.
— Жизнь учит, — с вызывающей краткостью отвечал Ананья. И молчаливо показал поврежденное хозяином ухо.
Кажется, Лжевидохин так и не вспомнил, что означает сей многозначительный жест. Тем более, что поврежденное два года назад во время знаменательного разговора о Золотинке ухо прикрывали сейчас зачесанные набок кудри. Разговор и сам по себе, без всякого уха, забавлял старика все больше, он хихикал, ерзал в кресле в избытке старческой живости и въедливо потирал пальцем ладонь, вызывая верного человека на откровения.
— Ты, значит, полагаешь, что пришло время тряхнуть стариной?
— Я полагаю, хозяин, — строго отвечал Ананья, — что, если уж приступать к делу, то для начала нужно подать Золотинке знак.
— Это что же, велеть бирючам, чтоб выкликали на росстанях и перекрестках: вернись, я все прощу?
— Вроде этого, хозяин. Она задумается. Не могу с уверенностью сказать, о чем и что из этих размышлений выйдет — для этого я не так-то хорошо знаю женщин, — но, уверяю, хозяин, она задумается. Для начала и это не плохо. Если человек задумался, он уж наполовину ваш. Размышление ведет к сомнению, а кто сомневается, тот уж ни на что не годен. Я не особенно боюсь думающих людей, хозяин, они безопасны. Чем больше у человека в голове мыслей, тем хуже ему приходится. А несчастный человек не вполне дееспособен.
— Ананья! — воскликнул Лжевидохин в несколько деланном восхищении. — Да ты философ! Где ты был раньше?
— На вашей службе, хозяин, — хладнокровно возразил верный человек.
Лжевидохин рассыпался мелким бесовским смехом, от которого болезненно дрожало и обрывалось нутро, а философический человек со скоморошьей рожей, безразлично потупившись, раз за разом вонзал указку куда-то в мягкое подбрюшье стола, где колыхалась низко опущенная скатерть.
— Сдается мне, ты говоришь разумные вещи! — смеялся, сам уже не понимая чему, Лжевидохин.
Приказ надворной охраны располагался во дворце наследника Громола, много лет перед тем пустовавшем; великий государь Могут устроил из детской охранное ведомство и поручил его одному из самых темных людей своего царствования Замору. Замор, подобранный в лесу бродяга, человек без прошлого, но, надо полагать, с будущим, принимая заброшенные палаты, обнаружил в запертых комнатах под плотным войлоком пыли закаменевшие объедки десятилетней давности, засохшие сапоги, дырявый барабан и множество других занимательных предметов, среди которых оказался диковинный скелет на цепи. По уверениям старожилов Вышгорода, это был забытый после смерти наследника Громола лев, царственный зверь околел с голода, а потом уж достался в добычу крысам. Давно покинувшие запустелые покои грызуны оставили повсюду рассыпанные катушки помета.
С каким-то странным, непостижимым удовлетворением бродил среди этой мерзости Замор, человек в маленькой скуфейке на бритой голове и в стеганном ватном кафтане зеленого бархата. Вытянутое лицо его с опущенными в тусклой гримасе уголками губ оставалось недвижно и взгляд скользил по заброшенной утвари, ничего как будто не замечая, ни на чем не останавливаясь, и не понятно было чего он ищет среди мертвых покоев и почему молчит, не отдавая никаких распоряжений.
Видно, он долго вынашивал заветную мысль — распоряжение наконец последовало. Замор велел прибить безжизненно высохшие Громоловы сапоги гвоздями к стене. Здесь же прибили потом перчатки, распяли кафтан наследника и шапку, так что образовалась за поворотом лестницы безобразная клякса, весьма приблизительно напоминающая собой очертания человека, и все же — безошибочно человечья. Острые языки скоро окрестили это безобразное украшение Наследником. Все остальное Замор велел вычистить и проветрить.
Свою рабочую комнату, казенку, всесильный начальник охранного ведомства устроил в бывшей спальне Громола. Кровать убрали и на том же самом месте под роскошным навесом на резных золоченных столбах воздвигли стол, представлявший собой такое же резное, золоченное повторение храма или дворца о двух башнях и с плоской крышей-столешницей.
Лжевидохин попал в рабочую комнату Замора обычным путем — через тайный ход и тайную дверцу, и по внезапности своего появления не застал вездесущего судью на месте. Пусто было и в затхлых коридорах приказа, где с утра до вечера сновали подьячие, томились, обтирая плечами засаленные стены просители и тут же, в толпе, ожидали своей участи закованные в цепи узники. Разбуженные собаками чародея, ночные сторожа под злобное урчание звереющих псов кинулись поднимать начальство.
— Ты распорядился насчет пигаликов? — спросил Лжевидохин, когда с опозданием в четверть часа прибежал только что поднятый с постели, но уже отвердевший в волевом выражении лица Замор.
— Несомненно, государь, — отвечал Замор с едва уловимой заминкой, которая, может быть, свидетельствовала, что всесильный судья Приказа надворной охраны не сразу успел сообразить, о каком именно распоряжении идет речь.
— Отмени его, — сказал Лжевидохин и тем поставил приспешника в еще более замысловатое положение.
Он прошел к столу несколько закостеневшей под взглядом хозяина походкой, взял, не присаживаясь, перо и так остановился. В высокомерном лошадином лице его выразилась особенная неподвижность… на лбу проступила испарина.
— Ты же не умеешь писать, — заметил Лжевидохин, по-своему понимая причину Заморовых затруднений. Лжевидохин наблюдал всесильного судью с поставленного посреди комнаты переносного кресла и рассеянно поглаживал гладкую голову громадного черного пса, что вскинулся на расслабленные колени старика.
— Я делаю тут кое-какие пометки, — смутился Замор.
— Покажи.
На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот — человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей и множества других, не поддающихся уже опознанию.
— Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, — язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.
— Пока что не забывал, — сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: — Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? — Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. — О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу, тело раздели и бросили к деревенской околице, деревня Тростянец Невльского уезда, государь. Я полагал, как было указано, что губной староста обнаружит тело и призовет жителей округи к ответу. Нужно ли отменить распоряжение насчет поисков убийцы Ислона? Насчет губного старосты? Извлечь тело из ямы и перекинуть в другое место? Закопать без следа? Что именно нужно отменить, государь?
