— Тебе позеленее или пожелтее? — отозвался дракон, мигом вскарабкавшись на самую толстую пальму — те, что потоньше, просто не выдержали бы его веса, да и эта наклонилась угрожающе низко.
— Рви, как себе!
Дракон приволок ему целую связку и бросил на песок, заявив в такт укоризненному качанию собственного когтистого пальца:
— Я — бананы — не — ем!
— Ну и ладно, — покладисто отозвался Конан, извлекая из лодки свой мешок и развязывая веревку.
Из мешка он достал бережно упакованную бутыль и выставил перед собой. Дракон потянул носом и, презрительно фыркнув: «Вино!» — умчался кататься в песке родного берега.
Это было только к лучшему, потому что Конан хотел побыть один. Конечно, его отношение к бирюзовому ящеру сильно изменилось за прошедшие двадцать дней, ведь как бы ни был тебе неприятен твой спутник в начале дороги, невозможно злиться и проклинать его, как прежде, если за пол-луны вы пройдете полмира, попеременно вытаскивая друг друга из всяческих передряг. Но сейчас, сидя на теплом песке, глядя в море и потягивая темное бархатное вино, Конан думал о погибших Сагратиусе и Кинде, и ему не хотелось помнить о том, что причина их гибели резвится рядом в двух шагах, живая и невредимая.
Выпив бутылку до половины, Конан встал, отряхнул со штанов песок, вошел в воду и молча вылил остатки вина прямо в прибой. Не впервой ему приходилось поминать так погибших в море товарищей, но первый раз за все подобные тризны он промолчал. Ему хотелось верить, что и сын великого Бога Пустыни Ша-Трокка, и непутевый, но по-своему ревностный служитель Митры нашли свое успокоение не на Серых Равнинах, а в каком-нибудь более подходящем месте. Сагратиус, рассказывая о чьих-нибудь подвигах во славу Митры, а таких рассказов он знал великое множество, обычно заканчивал повествование словами: «…и когда он умирал, он верил, что возвращается к отцу своему, светлому Подателю Жизни, и было ему по вере его». С некоторых пор Конан был склонен думать, что в этих словах заключена вся истина веры, а, быть может, и жизни. «Да будет вам по вере вашей», — повторял он про себя, глядя, как стекают в воду последние капли драгоценного напитка. Бутыль он заткнул пробкой и оставил на берегу — может, еще пригодится.
Обернувшись в поисках дракона, Конан увидел, что тот стоит неподвижно перед каким-то странным сооружением из выбеленных солью и временем корявых сухих стволов.
Подойдя поближе, он понял, что это не дерево. Это были кости.
Под скалой, растянувшись на целый полет стрелы, лежал огромный, как кит, скелет дракона. Гигантские ребра частью осыпались, от вытянутого черепа осталось лишь навершие с гребнем на затылке и огромными глазницами. Аридо стоял перед этим памятником самому, наверное, большому дракону в мире и едва не плакал.
— Это Старая Матерь, Сай, — сказал он подошедшему Конану. — Мать всех драконов. Теперь ее больше нет. А я так надеялся прийти и ткнуться носом в её теплый мягкий живот…
— Какой огромный, — пробормотал Конан в невольном изумлении. — И что, бывают такие огромные драконы?
— Сай было много тысяч лет, — ответил Аридо, — Драконы растут почти всю жизнь, а Сай жила очень долго. Она была всегда. Когда-нибудь, конечно, ее заменила бы новая самка, но мое яйцо снесла и высидела она.
Он лег и положил голову на лапы, вывернув гибкую шею. Киммериец сглотнул вставший в горле ком — ему пришла в голову странная мысль. Он покривил в задумчивости рот, стараясь задать свой вопрос как-нибудь поаккуратнее:
— Аридо… Сколько тебе лет? То есть не сколько по-настоящему, а в пересчете на людскую жизнь?
Дракон задумался, высчитывая, и наконец, ответил неуверенно:
— Н-ну, лет пятнадцать, наверное, будет, а что?
Конан присвистнул:
— Ах ты, лягушачьи потроха! А когда мы с тобой встретились, я дал бы тебе все пятьдесят!
Дракон вздохнул. На какой-то миг он снова стал старым, больным и усталым.
— Житье среди людей не идет нам на пользу, Конан. Мы становимся злыми, хитрыми и подозрительными. Мне немного на драконий счет, я, в сущности, еще маленький, но иногда чувствую себя глубоким стариком, так много я видел из того, что не следует видеть драконам.
— Чего же, по-твоему, не следует видеть драконам?
— Крови, войн, вообще зла. Драконы очень впечатлительны. Никто из нас, конечно, никогда не захочет служить злу, но может ожесточиться, как это случилось со мной… Ты прости, но меня что-то клонит в сон. Я подремлю тут дня два, а потом мы с тобой отправимся в обратный путь, куда сам захочешь. Теперь я найду дорогу сюда даже с ваших Серых Равнин…
Заснул Аридо прежде, чем договорил. Заснул под боком остова своей матери, свернувшись в клубочек, как котенок. «Вот спит самый последний дракон в тени костей самого первого, — подумал Конан. — Что ж, два дня я как-нибудь потерплю. Пусть спит, он так мечтал здесь выспаться».
Пройдя по берегу, киммериец нашел родник со светлой, чистой водой. Судя по тому, что, примостившись на камешке, из него пила какая-то пичуга, вода годилась и человеку. Конан вернулся за бутылью, еще хранившей запах вина, и наполнил ее из родника. Затем вычистил меч и нож и отправился в лес раздобывать себе что-нибудь на ужин. Одни только бананы казались ему скудным рационом. Были, конечно, еще остатки снеди, подаренной Раттерой, но Конану хотелось чего-нибудь свежего и желательно жареного. Сушеное мясо и фрукты, даже самые сладкие, опротивели ему вконец.
Пробираясь меж деревьев и выглядывая какую-нибудь некрупную дичь, которую можно было бы подранить ножом, Конан так увлекся, что слишком поздно услышал тонкое шипение, с каким захлестывается большинство веревочных ловушек. Мгновением позже он был уже вознесен к верхушке большого дерева, опутанный тонкой и прочной сетью. Проклиная свою неосторожность, киммериец высвободил руку с ножом и принялся перерезать сетку, производя при этом чудовищный шум: сеть была увешана десятком звонких колокольцев, они оглушительно звенели при малейшем движении пойманного.
Прорезав большую дыру, он кое-как выпутался из сети и спрыгнул на землю. И оказался лицом к лицу с маленьким человечком, явно прибежавшим на звон. Изумленное выражение его лица красноречиво свидетельствовало, что киммериец оказался вовсе не той добычей, на которую он рассчитывал.
Человечек был маленького роста, еще меньше, чем низкорослые кхитайцы. Он вообще был очень похож на кхитайца: узкий разрез темных глаз, желтоватая гладкая кожа, иссиня-черные густые волосы.
Но лицо его не носило того отпечатка замкнутости и хитрости, который так свойствен всем кхитайским лицам. На вид ему было лет тридцать. Огромного киммерийца он разглядывал без страха, но с величайшим любопытством.
