А Зу-н-Нун, пританцовывая, поднимался по извилистым улицам — вверх, вверх, к узеньким воротам в сторожевой башне Факельной стены.
— За мной, все идите за мной! Пусть идет за мной тот, кто меня слушает! Кто желает услышать и увидеть пятничную проповедь, пусть идет за мной!
Дети кидали ему в подол рубища халву и финики, а Зу-н-Нун кружился, вставая на цыпочки босых пыльных ног, и во всю глотку декламировал:
— Я — суфий, а твое лицо — единственное среди всех красавиц,
Все знают, стар и млад, женщины и мужчины,
Что твои алые губы по сладости — халва,
А халву нужно дарить суфиям.
Между тем, в толпе, поднимающейся в верхний город вслед за кружащимся дервишем, шли два десятка феллахов в пыльной, заплатанной одежде сельских жителей. Впрочем, феллахов в толпе и без них было предостаточно — по долине давно разнеслись слухи о предстоящей казни колдуна и вероотступника. Но эти шли, касаясь друг друга, держась за руки и за полы плащей из грубой верблюжьей шерсти. Их женщины семенили охающей и ахающей стайкой грязных замоташек — так просвещенные горожанки называли своих сельских сестер по вере. В самом деле, химар уже давно следовало повязывать под подбородком — иначе какой смысл помадить губы? Деревенские увальни явно ошалели в огромном городе и боялись потеряться в ущельях улиц между двух, а то и трехэтажными домами.
Тем временем двое оборванцев из этой жалкой толпы обменивались такими речами:
— А это что за благочестивая белиберда? — Тарег имел в виду стихи про халву, которые раз за разом распевал Зу-н-Нун. — Почему дервиш поет любовные стихи? Извращение за извращением… — сердито шипел нерегиль.
— Это не любовные стихи… ммм… в обычном понимании, — хихикнула идущая с ним бок о бок женщина и поправила ткань химара на носу.
— В смысле? — мрачно переспросил нерегиль.
— Стихи говорят о любви — но не к женщине, — платок заглушал хихиканье женщины, однако было понятно, что она веселилась от души. — Они говорят о любви ко Всевышнему.
Тарег охнул:
— Это не лезет ни в какие ворота! Скажи, что ты шутишь!
— Между прочим, эти стихи сочинил Джунайд, — продолжала веселиться Тамийа-химэ.
— Прости, но я был о твоем супруге лучшего мнения, — отрезал нерегиль. — Уж он-то не должен был поддаваться на дурацкие суеверия и оскорблять Единого своими странными домогательствами.
— Мы пролили много крови в сражениях на остриях слов, и еще больше мы пролили чернил — в том числе и тогда, когда кидались друг в друга чернильницами, — фыркнула женщина. — Но увы: я могу дать Джунайду напиток бессмертия и продлить его молодость, но не могу изменить его природы — он остается человеком и… ашшаритом.
И Тамийа-химэ вздохнула с грустью, а притворной ли, подлинной — осталось скрыто за тканью химара.
Тут шедшие перед ними Майеса и Ньярве остановились, как вкопанные. Из темной арки ворот дохнуло сыростью и могильным холодом. Тарег поднял глаза: над невысоким, в десять локтей, сводом, выбит был круглый медальон, разделенный письменами куфи на три лепестка — Али, Али, Али. Точно такой же, как на том входе. Нерегиля замутило — от нахлынувших воспоминаний и вскипевшей следом ярости. Сзади напирал народ.
Тарег тяжело задышал — как и остальные, он чувствовал преграду как упершуюся ему в грудь ладонь. Майеса наклонила голову и застонала сквозь сжатые губы. И тут с другой стороны черного прохода, из залитого солнцем проема в его конце донеслось:
— О следующие за мной! Проходите же, идите за мною след в след, никуда не сворачивая!
Со свистом выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, Тарег двинулся вперед. Майеса и Ньярве, шедшие впереди, зашипели, но шагнули в тень арки.
Не успели они, дрожащие и замерзшие, как в зимний холод, выйти на солнце, как в небе над их головами поплыли пронзительные человеческие вопли. Со всех минаретов всех пятнадцати мечетей Куртубы понесся третий призыв муаззина. Пятнадцать голосов, сливаясь в нестройный отвратительный визгливый хор, завывали и повторяли — Имя за Именем. Тарега снова замутило. У Тамийа-химэ пошла носом кровь — на ткани химара стало расплываться бурое пятно.
Люди на крохотной привратной площади и на улице впереди и позади них молитвенно падали ниц, прямо на булыжники мостовой Верхнего города.
— Чтоб вам всем так и сдохнуть кверху жопой, — пробормотал нерегиль, дрожа от ненависти и опускаясь на колени.
… - И благородный Абд-аль-Вахид ибн Омар ибн Имран ибн Умейя в своей милости и мудрости призывает Амр ибн Бахра, факиха[25] Куртубы, дать ответ на вопрос: какой кары достоин вероотступник, упорствующий в своих заблуждениях?
Ибн Бахр, представительный мужчина за сорок, с соответствующими должности животом и курчавой бородой, степенно кивнул и ответил:
— Воистину смерти!
Люди на Большой базарной площади толкались и перешептывались, переминались с ноги на ногу и тыкали пальцами в сановников Бени Умейя на ковровом помосте. Там искрились драгоценные эгретки на чалмах, метали разноцветные искры перевязи с саблями в дорогих ножнах, пылала на утреннем солнце парча кафтанов. Гвардейцы Умейядов, рослые, высокие воины в роскошных узорных халатах из золотистого шелка поверх кольчуг, сдерживали молчаливо напиравшую на их шеренги толпу.
— И благородный Абд-аль-Вахид ибн Омар…
Огласитель приговоров судебного ведомства продолжал опрашивать власть предержащих согласно обычаю: теперь он задавал свой вопрос старшему улему Пятничной мечети аль-Хасану ибн Махладу — как до того задавал его самому главе Умейядов, его вазиру, кади Куртубы и факиху. Народ на площади скучал, нетерпеливо прислушиваясь к тягомотине законников — людям уже хотелось перейти к, скажем прямо, сладкому.
Джунайда поставили на колени посреди второго помоста — прямо на голые доски. На плечах ему оставили лишь белую рубашку. Грудь, локти и запястья приговоренного стягивала крепкая веревка из верблюжьей шерсти — два ее конца держали в руках помощники палача, вставшие по обе стороны от преступника. Палач с обнаженным ханаттийским тулваром в руке стоял прямо за спиной Джунайда. Люди с охами и ахами показывали друг другу пальцем на громадный изогнутый меч — говорили, что старый Омар выписал его из самой столицы Ханатты, вместе с искусным палачом.
…— Воистину смерти!
Верховный муфтий Куртубы сказал свое веское слово — и огласитель приговоров повернулся к Абд-аль-Вахиду и отдал глубокий поклон.
— Преступник приговорен к смерти! — разогнув спину, воскликнул он.
