Мэтью Роуза Соренсена, и от Пиранези; меня не особо заботит, что на мне надето.
Помимо одежды, мне привезли из хранилища много других вещей и, главное, недостающие дневники Мэтью Роуза Соренсена. Они охватывают период с 2000 года (когда он поступил на первый курс) до декабря 2011-го. От остального его имущества я в основном избавился. Пиранези не может смириться с таким количеством вещей. «Мне все это не нужно!» — твердит он.
Пиранези постоянно со мной, а от Мэтью Роуза Соренсена — только редкие намеки. Я собираю его из вещей, которые от него остались, из того, что говорят о нем другие, и, конечно, из его дневников. Без дневников я был бы в полном мраке.
Я помню, как устроен его мир — более или менее. Помню, что такое Манчестер, что значит «полиция» и как пользоваться смартфоном. Могу расплачиваться деньгами — хотя процесс по-прежнему кажется мне искусственным и несуразным. Пиранези ненавидит деньги. Ему хочется сказать: «У тебя есть то, что мне нужно, давай ты мне это подаришь? А когда у меня будет что-то тебе нужное, я это подарю тебе. Так куда проще и лучше!»
Но я не Пиранези (или, по крайней мере, не только он) и понимаю, что ничего хорошего из этого, скорее всего, не выйдет.
Я решил написать книгу про Лоренса Арн-Сейлса. Этого хотел Мэтью Роуз Соренсен и хочу я. В конце концов, кто знает работу Арн-Сейлса лучше меня?
Рафаэль показала мне то, чему научил ее Арн-Сейлс: как находить дорогу в лабиринт и дорогу оттуда. Я могу ходить туда-обратно сколько угодно. На прошлой неделе я поехал на поезде до Манчестера и дальше на автобусе до Майлз-Плэттинга [44]. Дошел по унылой осенней улице до многоквартирного дома, поднялся на лифте и позвонил в дверь. Мне открыл изможденный прокуренный мужчина.
— Ты Джеймс Риттер? — спросил я.
Он кивнул.
— Я пришел отвести тебя обратно, — сказал я.
Я провел его теневым коридором, и, когда перед нами возникли величавые минотавры первого вестибюля, Джеймс Риттер заплакал — не от страха, от счастья. Он тут же побежал и сел под огромной мраморной лестницей, где спал в прежние времена. Закрыл глаза и стал слушать приливы. Когда пришло время уходить, он попросил оставить его там, но я отказался.
— Ты не сумеешь себя прокормить, — сказал я. — Ты так и не научился. Если я не буду тебя кормить, ты умрешь, а я не могу брать на себя такую ответственность. Но я буду приводить тебя в это место всякий раз, как ты захочешь. И если решу уйти сюда навсегда, обещаю взять тебя с собой.
Тело Валентайна Кеттерли, ученого и чародея
Запись от 28 ноября 2018 г.
Тело Валентайна Кеттерли, ученого и чародея, омывают приливы. Я перенес его в тот нижний зал, куда можно попасть из восьмого вестибюля, и привязал к статуе полулежащего мужчины. Глаза у статуи закрыты. Мужчина, возможно, спит; его плотно обвивают толстые змеи.
Тело убрано в пластиковую сетку. Ячейки у сетки такие, что рыба может сквозь них куснуть, а птица — клюнуть, но даже маленькие косточки из нее не выпадут.
Я прикинул, что через полгода кости станут белые и чистые. Тогда я перенесу их в пустую нишу третьего северо-западного зала. Я положу Валентайна Кеттерли подле человека с коробкой из-под печенья. Длинные кости, перевязанные бечевкой, будут лежать посередине, череп — справа. Слева я поставлю коробку с маленькими костями.
Доктор Кеттерли будет лежать со своими коллегами — Стэнли Овенденом, Маурицио Джуссани и Сильвией Д’Агостино.
Запись от 29 ноября 2018 г.
Пиранези жил среди статуй; их безмолвное присутствие утешало его и поучало.
Я думал, в новом (старом) мире статуи будут не важны. У меня и мысли не было, что они и дальше будут мне помогать. Но я ошибался. При встрече с человеком или непонятной ситуацией я первым делом ищу статую, которая меня просветит. [45]
Я думаю о докторе Кеттерли, и в голове возникает образ. Это воспоминание о статуе в девятнадцатом северо-западном зале. Мужчина стоит на коленях, рядом с ним меч, разбитый на пять частей. Рядом лежат осколки шара. Мужчина разбил шар мечом, потому что хотел его понять, а теперь видит, что загубил и шар, и меч [46]. Он озадачен и отказывается принять, что шар разбит и ни на что не годен. Он собрал часть осколков и пристально смотрит на них в надежде, что когда-нибудь они откроют ему новое знание.
Я думаю о Лоренсе Арн-Сейлсе, и в голове возникает образ. Это воспоминание о статуе в верхнем вестибюле. Статуя обращена к лестнице (той, что идет из тридцать второго вестибюля). Она изображает папу-еретика на троне. Он жирный, обрюзгший, обмяк на троне бесформенным мешком [47]. Трон великолепен, но непомерно тяжелая фигура грозит развалить его надвое. Папа-еретик знает, что омерзителен, однако по лицу видно: ему это приятно. Он упивается мыслью о том, что на него страшно смотреть. На его лице смех и торжество. Глядите на меня, словно говорит он. Глядите на меня!
Я думаю о Рафаэль, и в голове возникает образ. Вернее, два образа.
В сознании Пиранези ее изображает статуя из сорок четвертого западного зала: королева на колеснице, защитница своего народа [48]. Она — воплощение доброты, мягкости, мудрости и материнства. Так Пиранези видит Рафаэль, потому что Рафаэль его спасла.
Но я выбираю другую статую. Для меня Рафаэль — статуя в небольшой комнате между сорок пятым и шестьдесят вторым северными залами. Это идущая фигура с фонарем. Очертания ее андрогинны — не угадаешь, мужчина или женщина. По тому, как она (или он) держит фонарь и вглядывается вперед, понимаешь, что вокруг необъятная тьма. А главное, я чувствую, что она тут одна [49] — то ли по собственному выбору, то ли потому, что никому не хватило отваги пойти с ней во тьму.
Из миллиардов людей этого мира Рафаэль я знаю лучше всех и больше всего люблю. Теперь я понимаю — куда яснее, чем мог бы понять Пиранези, — насколько огромно то, что она для меня сделала, как велика мера ее отваги.
Я знаю, что она часто возвращается в лабиринт. Иногда мы идем вместе, иногда она ходит туда одна. Ее влекут тишина и одиночество. В них она надеется обрести то,
