— Драгоценная Рианнон, — начал Мак Кехт. — Я старый замшелый пень, у меня дочь старше вас…
На этот раз Гвидион чувствовал, что Мак Кехт растерян.
— Видите ли, я… э… жизнь со мной мало кому понравится. Вам хочется держать мне волосы во время операций, часами видя перед собой кровавое месиво из кишок оперируемого? Вам хочется вот этими пальцами застирывать кровавые пятна на… э… буквально всей моей одежде?
Такого Гвидион еще не слышал. Мак Кехт явно был в растерянности.
— Диан, — сказалa доктор Рианнон. — Is dian an cás tú[24], — и, неожиданно явив таким образом знание родного языка Мак Кехта и способность к игре слов, она вышла, и дверь за ней закрылась.
— Dian an cás[25], — повторил Мак Кехт. — Is dian é mo chás[26].
И он сел у стола, в задумчивости снимая с волос одну за другой разноцветные аптечные резинки.
* * *
Отправляясь в очередной раз на битву при Гастингсе, Ллевелис шел по коридору в костюме эпохи, волоча за собой щит и, театрально размахивая свободной рукой, вопрошал:
— Ну почему, почему я каждый день должен сражаться в этой битве? Ведь я еще так молод! Я мог бы запускать воздушных змеев, провожать корабли, играть в веревочку, звонить к обедне у святого Давида, кидаться каштанами, рисовать на асфальте и дразнить прохожих солнечными зайчиками! Но вместо всего этого я почему-то целыми днями сражаюсь при Гастингсе! О, как несправедлива ко мне судьба!..
Из битвы при Гастингсе Ллевелис выносил в основном грубоватые анекдоты, которые рассказывали у костра лучники из Уэссекса, и любил в последнее время развеивать серьезность Гвидиона чем-нибудь вроде: «Выходит как-то утром монах из злачного заведения, поднимает глаза к небу и говорит: «О Господи! Если ты повсюду, то почему я, черт возьми, все время оказываюсь в каком-то другом месте?» Гвидион, сдавший Курои зачет с первого раза, подозревал, что Ллевелис таскается по семь раз на пересдачу потому, что любит ощущать себя в гуще событий. Как-то плохо верилось, что Ллевелис, с его хорошо подвешенным языком, не может сдать этот пустяковый зачет.
— Ллеу, ну хочешь, я тебе помогу? Там же надо просто описать диспозицию, назвать исторических лиц, перечислить как можно больше бытовых деталей и правильно интерпретировать виденный тобой эпизод сражения! И все!
— Я знаю, знаю, знаю, — говорил Ллевелис. — Где мои башмаки — те, что получше?
Мерлин же не только понял, в чем тут дело, но и явился в очередной четверг перед Курои и Ллевелисом и отчетливо сказал:
— А этот молодой человек сегодня вместо Гастингса для разнообразия отправится под Стэмфорд-Бридж, в стан Харальда Сурового. Немедленно.
— Прямо в одежде сакса? — уточнил Курои.
— Что? Да, сакса. Пусть узнает, почем фунт лиха.
…Харальд Суровый действительно оказался человеком довольно суровым, и Ллевелис был немало благодарен профессору Курои, когда тот вернул его обратно. Со слабой улыбкой он оперся о стол Курои, зажимая царапину на боку, в том месте, где ему чиркнули ножом по ребрам.
«К Мерлину», — только и сказал Курои.
Когда Ллевелис, держась за бок, проходил через галерею, где стояла Двинвен, дочь Кинлана, и льстила витражам, та проговорила:
— Мешок камней тебе с собой в дорогу, — это было заклинание, которое обычно не помогало. — Мерлин рвет и мечет.
…В покоях Мерлина был легкий полумрак. Вся мебель была сдвинута на середину комнаты и завешена полупрозрачной тканью, как будто шел ремонт. Мерлин ходил по комнате в ожидании.
— У вас такое лицо, милейший, как будто вы жестоко страдаете, — сказал он Ллевелису, едва тот появился в дверях.
Сочтя, что неэстетичное кровавое пятно на его рубашке не стоит того, чтобы привлекать к нему внимание профессора, Ллевелис кратко отвечал:
— Зуб режется. Мудрости.
Мерлин указал ему на скамью и, когда Ллевелис сел, брезгливо протер ее полой и уселся рядом.
— Завести интрижку в настоящем — это еще куда ни шло, но завести ее в прошлом — это ветреность и легкомыслие.
— Но ведь это ничего не изменило! — воскликнул Ллевелис.
— Вы имеете в виду — в настоящем? — ворчливо переспросил Мерлин. — Да, как же! Ничего! Если бы ничего… Вот где мой карандаш? Здесь он лежал.
— Может быть, закатился под стол? — предположил Ллевелис.
— Может быть, под стол, — охотно согласился Мерлин. — А может быть, пока вы любезничали с вашей Кэтрин, она забыла присматривать за свиньей, и свинья сожрала тот самый желудь, из которого вырос потом тот дуб, из которого был сделан впоследствии мой карандаш! А? Что скажете?
Ллевелис испугался, пошарил под столом, нашел карандаш и подал Мерлину.
— Ладно, хватит об этом, — смягчился Мерлин. — Теперь о вас. Вы, я надеюсь, не рассчитываете на снисхождение? — он побарабанил пальцами по спинке скамьи. — И прекрасно. Идемте за мной.
Ллевелис молча последовал за Мерлином вниз, в библиотеку, где святой Коллен вышел им навстречу из-за библиотечной стойки и отечески положил руку Ллевелису на плечо.
— Я готов наконец обсудить вопрос о реконструкции библиотечного зала, — сказал Мерлин. — Полагаю, что средства для этого у школы теперь есть, — и Мерлин решительно зашагал к дальней, южной стене зала.
Святой Коллен за спиной у Мерлина сочувственно подмигнул Ллевелису, пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь!», и походя исцелил его рану. Когда Мерлин обернулся, святой сделал вид, будто знать ничего не знает. Затем отец библиотекарь деловито провел их между высокими шкафами в дальнем конце читального зала к темному проходу, до которого Ллевелису никогда раньше не случалось добираться.
— Здесь начинается путь в депозитарий, — пояснил святой Коллен. — Книги, хранящиеся в этом отделе, заказывают очень редко.
— Да-да. И в этой связи, если я не ошибаюсь, вход в депозитарий обыкновенно бывает затянут паутиной, — утвердительно сказал Мерлин.
Святой Коллен улыбнулся.
— Что правда, то правда. Ходить туда мне приходится редко, и паутина заплетает этот проход.
— То есть, я полагаю, наиболее естественно будет восстановить на этом месте традиционную паутину в рамках реконструкции первоначального облика старинного зала. У вас есть материал?
— О да, — святой Коллен порылся в карманах и достал деревянную катушку с мотком паутины. — Он давно хранится у меня, но до сих пор как-то не было человека, который бы этим занялся.
— Теперь такой человек есть, — торжественно сказал Мерлин. — Ллеу, дитя мое. Вы соткете на этом месте паутину. Отсюда и-и… досюда. По всем правилам, — и он сунул ему моток тончайшей нити.
