своей накрахмаленной белой рубашки, напевая под нос, пока расстегивал пуговицы.
— Один из тысячи — и я его пропустил, — Говард звучал почти сердито. — Конечно, я читал больничные отчеты. Но это совсем не то же самое, как увидеть это своими глазами, понимаешь, о чем я?
Он рылся в ящиках, шуршал. Я была уверена, что мой сердечный ритм уже достиг предела и вылетел за рамки. Я была уверена, что должно произойти что-то плохое. Но мой разум был молод и мал, слишком мал, чтобы строить догадки.
А потом я услышала:
Цок-цок-цок.
Говард снова склонился над моей кроватью. Я увидела флакон в его руке, и холод в его глазах внезапно обрел смысл. Я была права, опасаясь.
— Ты не возражаешь, если мы снова попробуем перезагрузку? — его красные губы раскрылись в улыбке, обнажая два ряда идеально белых зубов. — Мне бы очень хотелось увидеть это своими глазами.
ГЛАВА 2
— ГАХ!
Мое тело содрогнулось, когда я сделала первый глоток воздуха за долгое время. Я так старалась вдохнуть, что моя спина выгнулась над столом. Спина рухнула с такой силой, что стеклянный купол надо мной содрогнулся.
Я была в аварийном доке: это труба размером с тело, оснащенная всеми датчиками, инструментами и уколами, необходимыми для поддержания жизни человека. В Граните не было больницы, потому что здесь не о ком беспокоиться. Поэтому, когда один из нас умирал, лаборанты бросали нас в док и надеялись, что мы выйдем оттуда живыми.
Это было в третий раз на этой неделе.
— С возвращением, Шарлиз, — раздался знакомый голос в колонке.
Я обернулась и увидела, как Говард смотрел на меня через стекло. Прошло двенадцать лет, а он ничуть не изменился.
Но я изменилась.
Я его больше не боялась.
— Убивайте меня, сколько хотите — ответ по-прежнему нет, — сказала я.
Мой голос хрипел в горле, а легкие ощущались как пара губок, пропитанных грязью. Как это случилось, на этот раз? Словно в ответ, мои руки и ноги начали дергаться. Мои пальцы были широко растопырены, и мои руки двигались маленькими полукругами на запястьях. Они продолжали это движение, пока не пришел ответ.
Это был Бак. Говард бросил меня в Бак, закрыл крышку и оставил меня грести, пока я не утонула. Были определенно способы хуже. Я бы предпочла прожить неделю, не умирая. Но Бак был не так уж и плох.
Говард, должно быть, впадал в отчаяние.
— Имя и дата, пожалуйста, — когда я не ответила, он поднял брови. — Ну, я полагаю, если субъект не в сознании, мне придется нанести удар током…
— Шарлиз Смит. Где-то в мае — не знаю, какой именно день, потому что не знаю, как долго я отсутствовала, — и год 2412. Субъект в сознании, — прорычала я.
Говард улыбнулся, сделал пометку в своем кубе. Затем он наклонился и с громким стуком ударил локтем по куполу.
— Почему ты так усложняешь себе задачу, а? Назло? Потому что ты не делаешь мне больно. Ты просто делаешь себе больно.
Это не правда. Говард — глава отдела планирования. Весь этот район и все, кто в нем, находились под его ответственностью. Это была его идея заменить машины дешевой одноразовой рабочей силой. Он был тем, кто пообещал, что рабочие будут цивилизованными и готовыми к ассимиляции, когда достигнут совершеннолетия, потому что Далласу очень не нравилось слово раб.
И если он не представит доказательства своего обещания до сентября, на кону будет его задница.
Пока что я была единственным доказательством, которое у него было.
— Я уже говорила: я не уеду отсюда без Ральфа. Он заслуживает шанса так же, как и я.
Говард усмехнулся.
— Мальчик-синяк? Он бы не пережил путешествие по ворсистому ковру, не говоря уже о переезде в Опал.
В Граните было всего два человека, и Говард, похоже, до сих пор не мог запомнить имя Ральфа. Вместо этого он называл его Синяком, что было отсылкой к родимому пятну на его лице. Большинство людей дергались, когда видели его, но мне это нравилось: я думала, что красный цвет подчеркивал его глаза цвета морской пены.
Однако Ральфу это совсем не нравилось — и он ненавидел, когда Говард называл его Синяком.
Я пыталась объяснить ему, что Говард просто осёл и что он делал почти всё, чтобы задеть нас. Он называл меня Грязнолицей первые три месяца моей жизни в Граните, потому что из-за моей бледной кожи и темных веснушек казалось, что я была забрызгана грязью.
Это все еще было написано в моем личном деле: Шарлиз Смит. Каштановые волосы. Карие глаза. Пять футов четыре дюйма. Лицо выглядит так, будто она держала его рядом с крутящейся шиной.
Но я не позволяла этому задеть меня, поэтому Говард, в конце концов, перестал обзывать меня. Потом он нашел около сотни других способов доставать меня до смерти — например, пытаться заставить меня подписать выпускные документы без Ральфа.
— Слушайте, я хочу уйти. Я уйду прямо сейчас, — сказала я настолько ясно, насколько мне позволяло больное горло. — Я возьму офисную работу в Опале, заткнусь и буду делать работу. Но я никуда не пойду, пока Ральф не пойдет со мной.
Говард не ответил. Он все еще посмеивался над шуткой про ворсистый ковер:
— Я о том, что все, что нужно, — один хороший удар током, верно? Я должен купить ему пушистые тапочки и просто посмотреть, как далеко он продвинется по коридору, прежде чем…
— Говард.
— Да, я слышал тебя, — он еще немного посмеялся, затем вытер воображаемую слезу веселья с уголка глаза.
Вряд ли он смог бы заставить себя плакать, даже если бы от этого зависела его жизнь. У Говарда не было настоящих эмоций. Он ничего не чувствовал, потому что он то, что я называла Нормалами: девяносто девять процентов людей в Далласе, с которыми все в порядке.
Нормалы были не такими, как я. У них крепкие кости, идеальные черты лица и непробиваемая иммунная система. И они невероятно сильные: я однажды видела, как двое подняли из грязи полноразмерный мусоровоз так, будто передвинули диван. Они не потели. Их тела могли регулировать внутреннюю температуру, чтобы держать их в тепле или прохладе.
Видимо, потому, что у Нормалов все было так просто, они никогда не делали ничего, кроме улыбки или хмурого взгляда.
Нет, Говард не мог испытывать эмоции — но почему-то любил делать вид, что мог.
— Мне очень жаль это слышать, Шарлиз. Правда, —
