будто тот наполнен воздухом.
Я выбираю камень поменьше, подтаскиваю и ставлю рядом.
— Годный план.
Эмбреллин вперяет в меня свой взор, и я понимаю, что с ее губ уже готова сорваться фраза «Я же тебе говорила». Но даже глубоко под землей дриада придерживается заповедей гармонии Конклава.
— Да, — говорит она, изо всех сил стараясь, чтобы улыбка не превратилась в оскал. — Годный план.
— Ты на меня злишься, — говорю я Эмбреллин. — Я понимаю. Ты была ко мне так добра, а от меня одни разочарования.
Кору на ее висках прорезают такие глубокие морщины, что по краям она даже отходит от кожи:
— Я не злюсь.
— Даже чуть-чуть? Я знаю, что все мы ценим спокойствие и священные узы дружбы, но если тебя что-то беспокоит, ты должна сказать. Последние три месяца я жил в твоем доме, ел твою пищу, втайне держал пугавшего твоих соседей вурма, можно сказать, практически украл ребенка, а теперь из-за меня ты застряла под разрушенной церковью посреди района Синдиката Орзовов...
— Хорошо, я на тебя злюсь. Доволен? — Эмбреллин подходит ко мне и тычет пальцем в мой нагрудник. — Мы терпеливо ждали, пока ты упадешь на самое дно, чтобы помочь тебе подняться, но вместо этого ты утащил нас всех с собой. Всякий раз, когда мы собирались вместе, мы на цыпочках ходили, чтобы не поранить твои чувства, а ты испортил все, что было между нами, и теперь Саварин и Келлим уезжают, потому что рядом с тобой невозможно находиться!
Она останавливается, смотрит на меня, и я вижу облегчение на ее лице — всего на мгновение, пока его не сменяет виноватая гримаса.
— Они уезжают из-за меня? — переспрашиваю я.
Эмбреллин мотает головой, шелестит листва.
— Прости, Террик, я не имела...
— Нет, это вы меня простите, — перебиваю я. Я думал, что могу рассчитывать на их поддержку, но, наверное, в такие вот времена и понимаешь, кто твои друзья на самом деле. — Не бросайте Базду. Отведите ее обратно в приют. Можете не беспокоиться — больше я не утащу вас на дно.
Я поворачиваюсь и иду прочь по коридору — один, если не считать десятков гаргулий, усевшихся в нишах в стенах с каждой стороны. Их взор направлен вверх, пасти широко раскрыты. Они спали много веков, может быть, тысячелетий, и я не смею будить их. Меня грызет чувство вины. Это я втянул друзей в эту передрягу, и я должен помогать им выбраться, но сейчас я боюсь, что только сделаю все в сто раз хуже. Так что я ухожу все дальше и дальше, пока не дохожу, наконец, до лестничного колодца, ведущего дальше вглубь катакомб.
Я делаю один робкий шаг вниз, и тут мне в ноздри бьет знакомый запах испражнений вурмов — ценнейшего удобрения среди селезнийских садовников. На несколько мгновений меня уносят прочь воспоминания о прошлой жизни: я иду через лес поздней осенью и выкапываю из жирной черной земли коконы вурмов. Полупрозрачные коконы размером с кулак локсодона, и внутри каждого можно рассмотреть пять или шесть извивающихся личинок. За свою карьеру я выдрессировал не одну сотню вурмов, превращая их в смертоносное оружие для защиты нашего образа жизни, но эти моменты в лесу всегда были самой любимой частью моей работы: держать в руках такую потенциальную мощь с не начертанным пока будущим.
Приятные воспоминания отправляются на задворки моего разума, когда я спускаюсь вниз, заглядываю за угол и вижу трех взрослых вурмов, бомбардирующих своими инфразвуковыми волнами стену комнаты. Духи, невосприимчивые к вибрациям, вылетают из жидкого камня, пока он не застыл.
В центре комнаты стоит округлая каменная машина с большим рычагом, торчащим примерно на уровне груди — она похожа на старинную мельницу и покрыта такими же отметинами, что и артефакт Базды. Вероятно, это те самые технологии Иззетов, о которых говорила Эмбреллин. Вокруг машины навалены груды медных монет. Дородный мужчина с хорошо знакомым мне выражением отчаяния в глазах командует рабочими. Его мантия была когда-то белой с черной окантовкой, но сейчас от пыли приобрела множество оттенков серого. Орзовский понтифик, если я правильно помню их иерархию. На его плече на потертом ремешке висит увесистый переплетенный в кожу фолиант, а по пятам за понтификом ходит злобного вида трулл.
Верховный Жрец Покаяния | Иллюстрация: Mark Zug
— Живее! Она точно зарыта где-то здесь! — кричит понтифик и тычет одного из вурмов концом посоха. Рабочим концом, украшенным солнечной короной из драгоценного янтаря. Вурм корчится от боли и испускает неслышимый уху крик, который я чувствую всем телом. Такие крики разносятся в земле почти на милю. Неудивительно, что моя девочка перепугалась.
Тяжелая рука Саварина опускается мне на плечо и тянет назад.
— Похоже, этот тип не из тех, кто любит незваных гостей, — шепчет локсодон. — Идем. Эмбреллин хочет попросить прощения, а потом мы все вместе отсюда выберемся.
Я чувствую, как что-то опускается мне на второе плечо. Но на этот раз это не ободряющая рука Саварина. Я не смею повернуть головы. В глазах Саварина животный ужас, и я даже представить не могу, какая еще полумертвая орзовская тварь меня схватила.
— Это. . . это. . . это... — пытается выговорить локсодон, совсем уже не шепотом. Я бросаю взгляд на гаргулью за его спиной. Кажется, она слегка пошевелилась. — Это. . .
«Пи!» — пищит мне в ухо тоненький голосок. Я поворачиваюсь и резко выдыхаю.
— Это просто крыса.
Я снимаю зверька с плеча и демонстрирую Саварину. Он зажимает рот руками, подавляя крик, но все-таки издает короткий испуганный трубный звук через хобот. Гаргулья за спиной локсодона открывает глаз. Она видит нас, нарушителей, и начинает визжать. И сразу все остальные гаргульи поднимают оглушительный визг, эхом разносящийся по катакомбам. Прежде чем мы успеваем опомниться, нас окружают духи. Понтифик, распихивая их локтями, шагает к нам.
— Духи благословенные, что это у нас тут такое? — говорит он.
— Кажется, нарушители, хозяин, — говорит его трулл, приковылявший и усевшийся у ног господина. Его голос — пустой, влажный хрип, именно такой, какого и ждешь от существа, созданного из мертвой плоти.
— А кто скажет, какой у нас штраф за проникновение в священные катакомбы?
— Двадцать тысяч зибов, хозяин, — говорит один из духов, глядя в пол. — Или десять тысяч часов работы.
— Сомневаюсь, что у вас
