– Это будет, если я не ошибаюсь, четыреста семьдесят шестой известный мне способ сделать тебя счастливым… Не смотри на меня так, можно подумать, мы первый день знакомы. Ну да, в свое время я записывал все твои высказывания в таком духе. И подсчитывал. Ну и что? Поначалу это казалось мне чрезвычайно интересным исследованием, поскольку прежде я не встречал людей, способных стать счастливыми, если им будет позволено посидеть на столе или, скажем, помолчать полторы минуты. Мне казалось, ты знаешь какой-то особый секрет счастья, неведомый остальным. Потом я понял, что у тебя просто такая причудливая манера выражаться, но к тому времени уже вошел во вкус, как это всегда случается с коллекционерами. На сегодняшний день в моей тетради собрано четыреста семьдесят пять записей с пометкой “Сэр Макс, счастье”.
Триша ставит чайник на плиту и думает, что никогда не поймет людей. Никогда.
Позже, когда все собрались к ужину – Франк во главе стола, вооруженный песочными часами и горячим пирогом – вот они, подлинные символы абсолютной власти! – Трише показалось, что гость уже смирился с выпавшей ему долей. Во всяком случае, больше не пытается уверить всех присутствующих, будто им предстоит самый нескладный вечер в их жизни. И не умоляет одуматься, пока не поздно.
– Что ж, ваша взяла, – говорит он, пробуя Тришин чай. – Между прочим, я никогда не любил проигрывать, даже в мелочах. Мне это и сейчас, скажем так, не слишком нравится. Но, оглядываясь назад, я вынужден отметить, что все мои по-настоящему разгромные проигрыши оборачивались впоследствии великой удачей. Наоборот, кстати, тоже случалось неоднократно, я хочу сказать, что не было в моей жизни событий более трагических, чем некоторые мои победы. Обо всем этом, пожалуй, и расскажу. Не уверен, что получится увлекательно, зато поучительно – наверняка. По крайней мере, для меня самого. Ну и сэр Макс все-таки будет счастлив, поскольку речь пойдет о тех самых временах, которые, боюсь, до сих пор кажутся ему самой романтичной эпохой в истории Соединенного Королевства.
Ворона на мосту
История, рассказанная сэром Шурфом Лонли-Локли
– Для начала мне придется более-менее подробно изложить обстоятельства своей жизни, а вам – набраться терпения и все это выслушать. Не самая завидная участь, но из всех присутствующих только сэр Макс знает о моем прошлом, да и то лишь в самых общих чертах,[1] а история, которую я намерен рассказать, принадлежит к числу тех, где ответ на вопрос “Что происходит?” не так существен, как ответ на вопрос “С кем?”.
Я родился незадолго до начала Смутных времен, то есть в ту пору, когда война Короля и Семилистника против всех остальных орденов еще не была официально объявлена, но боевые действия уже понемногу велись. Магические ордена то и дело увязали в междоусобных дрязгах, а к согласию приходили, лишь обсуждая необходимость ограничения или даже упразднения королевской власти.
Впрочем, об этих приметах конца эпохи орденов яузнал много позже, задним, так сказать, числом. Мы жили в отдаленном пригороде, в стороне от столичных беспорядков, и о положении дел судили в основном по цвету неба: какой орден был в силе, тот и окрашивал бледные угуландские небеса в свой излюбленный оттенок. Забавно, что в детстве я очень любил ярко-голубое небо, а теперь возглавляю орден Семилистника, которому в те времена принадлежал мой любимый цвет. Иногда я думаю, что надо бы воспользоваться служебным положением и воскресить эту старую традицию, но пока не даю себе воли, не хочу понапрасну пугать старшее поколение горожан. Люди, пережившие Смутные времена, до сих пор очень серьезно относятся к небу и предпочитают, чтобы оно было окрашено в один и тот же привычный цвет, это позволяет им чувствовать себя в безопасности. Я не считаю такую позицию правильной, но вынужден проявлять милосердие, по крайней мере пока.
Впрочем, изумрудные небеса, символизировавшие торжество ордена Водяной Вороны, тоже были прекрасны. Особенно когда ветер гнал по ним медово-желтые облака, любимую игрушку младших магистров ордена Часов Попятного Времени, который в ту пору еще не был распущен. А больше всего мне нравилось наблюдать, как небо меняет цвет, иногда трижды и даже четырежды в течение одного часа. С точки зрения человека, который превыше всего ценит красоту мира и его непостоянство, эпоха орденов была, конечно, благословенным временем. Но я отвлекся от генеральной линии повествования; постараюсь впредь не повторять эту ошибку.
Моя мать, если верить свидетельствам очевидцев, была одной из самых выдающихся красавиц своегопоколения; рассказывают также, что, приступив к изучению магии под руководством женщин ордена Потаенной Травы, она решила, будто привлекательная внешность может каким-то образом помешать ее занятиям. Тогда, призвав на помощь искусство преображения, она превратилась в сущее чудовище, хотя, казалось бы, вполне могла удовольствоваться обликом неприметной особы неопределенного возраста, как делали многие. Отец мой не раз повторял, что именно от матери я унаследовал склонность кидаться из одной крайности в другую; в его устах это звучало как похвала, но были времена, когда я был готов проклинать такое наследство. Впрочем, теперь, оглядываясь назад, вижу, что все к лучшему; забавно, кстати, что к такому выводу люди обычно приходят после того, как все наихудшее, что только можно вообразить, с ними уже случилось.
Так или иначе, но, рассказывая о матери, я могу лишь повторять чужие слова. Мы так никогда и не были представлены друг другу. Полагаю, в конце войны за Кодекс Хрембера она, подобно другим адептам ордена Потаенной Травы, отправилась в добровольное изгнание и благополучно воссоединилась с Великим Магистром Хонной где-нибудь на окраине Мира; в любом случае, никакими заслуживающими доверия сведениями о ее судьбе я не располагаю.
С моим отцом ее связывали узы, что много крепче брачных, – некая нерушимая клятва, из тех, что легкомысленно приносят в юности, а потом до конца дней расхлебывают последствия. Поэтому официальное поступление в орден Потаенной Травы долгое время оставалось для матери делом невозможным. Отец не соглашался расторгнуть клятву, поскольку, во-первых, наслаждался своей властью над ее судьбой, а во-вторых, испытывал к Великому Магистру Хонне глубокую личную неприязнь, причины которой мне неведомы. В отместку мать пообещала сделать его бездетным и сдержала слово: бесчисленные отцовские любовницы, чуть ли не каждодневно сменявшие одна другую, ничего не смогли противопоставить ее чарам. В конце концов чадолюбие возобладало над прочими чувствами и отец сдался. Сказал: “Роди мне сына, а потом, если захочешь, выметайсяхоть к Хонне, хоть к самим темным магистрам”. Сделка состоялась. Таким образом, мое появление принесло родителям свободу друг от друга; можно сказать, я с самого начала достойно отблагодарил обоих.
