— Я хотел бы спуститься, — Ырхыз впервые за последнее время не требовал, но просил.
— Конечно, мой тегин, — Вайхе взмахнул рукой, и тотчас рядом возник толстячок в растянутом на брюхе балахоне. — Но сначала очисти душу и разум от лишнего. Аске тебя проводит. А мы пока побеседуем.
Элье меньше всего хотелось беседовать с харусом, но вот никто не спрашивал о ее желаниях.
Провожатый, Ырхыз, а за ним и Морхай с четверкой стражников, исчезли, а Вайхе, хитро глянув из-под окуляр, спросил:
— О чем ты думаешь, дитя мое?
— Сейчас?
О Понорке, о голосах в нем, о страхе и о ненависти, от которой пришлось избавляться долго.
— Нет, не сейчас. Сейчас ты боишься. Слишком боишься, чтобы думать.
Хитрый человек смотрел искоса, словно бы охватывая взглядом и двор, и нарядную башенку голубятни, и дальнее, низкое и широкое здание, куда направился Ырхыз, и осторожно, лишь краем, задевая саму Элью.
— Все боятся, — ответила она.
— Все. Но их страхи определенны. А вот твой… Крылатые родичи полакомились твоим духом, железные демоны съели твои волосы, человек давно владеет твоим телом. И после всего этого ты живешь. Так чего бояться? Всевидящий глядит на тебя и черной и белой стороной.
Вайхе снова мигнул. Нет, это не просто рисунки на тонкой коже век, это искусные татуировки. А не видит ли этот смешной человек больше, чем другие? И может он сумеет объяснить, что происходит. Почему Элье все сильнее хочется бежать, но не от опостылевших стен, а от дурных мыслей и тяжелых снов?
От тех снов, в которых не было места безумному тегину и хитроумному Кырым-шаду, не было места людям вообще: тягучею тоскою, не уходящей и после пробуждения, являлся дом. От тех мыслей, в которых приходил дядя. И Маури, сестренка названная. А еще — Скэр. И Каваард. Особенно часто он. Особенно мучительно. А что, если всё не так? Что если эта смерть имела какой-то иной смысл?
Имела. Не могла не иметь, иначе плата за нее слишком высока. И подло все. Приговор — касание кисти, печать и чаша с сонным ядом. Изгнание, которое и страннό, и страшнό. Давние разговоры с тегином о битве при Вед-Хаальд и сама долина, которая хлебнула крови и осталась прежней.
Мир, что и не мир, — лишь ожидание новой войны.
Сомнения пустого дома, случайно проглотившего сквозняк. И мечется ветер, стучит дверями и дребезжит стеклами, будоража темноту, ищет в ней чужеродное. Такое, что однажды снесет все двери и вышибет стекла. Или тихо придавит тебя в дальнем углу, и никто этого не заметит.
Почему так важно стало понять: имела ли смысл та смерть? Есть ли вообще смысл в смерти?
Внимательный взгляд, уже не широкий, но сосредоточенный, жгучий. Не торопит, но и вечно ждать не станет.
— Я боюсь… себя. — Элья даже легонько растерла пальцами горло, словно помогая словам вырваться.
— Почему?
— То, что казалось простым и правильным, обернулось чем-то невообразимым.
— Так частенько бывает. Это как окуляры со стеклами разного цвета. Правым может видеться одно, левым — иное.
— Но прежде все виделось одинаковым. Ясным и понятным, а теперь…
Вайхе снял очки и, поймав солнечный луч, продемонстрировал его след на ладони.
— Сдается, раньше ты по-настоящему и не находилась ни по какую сторону таких вот окуляров. Была ярким стеклышком, через которое кто-то смотрел, как ему заблагорассудится. А теперь вот пришло время…
— Самой выбирать цвет?
— Это как раз легко. А вот перестать быть стеклом — намного труднее. Далеко не у всех получается. Но идем, дитя мое, — Вайхе водрузил очки на переносицу. — Идем, я покажу тебе того, у кого однажды получилось.
Лестница уходила вниз спиралью: высокие ступеньки, гладкие стены, высокие факелы, что горели ровно и ярко. Вайхе и Ырхыз, который ждал, расставляя свечи на обсидиановой части Ока. Мраморная уже полыхала десятками огоньков.
Стража вместе с Морхаем осталась наверху, в зале-шестиграннике, где из черно-белых плит вырастали черно-белые же, квадратного сечения колонны. Они стояли ровным строем, защищая священный символ и поддерживая низкий потолок. Крепко держали, цепко. До поры до времени. Вот сейчас моргнет Око и, повинуясь приказу, каменная толща обрушится на головы людей… Но Око недвижимо. Дрожат в полутьме свечи, курят дымом круглые жаровни.
Дым этот, потянувшийся было в боковую дверь, осел на самых верхних, щербатых ступенях. Здесь же, ниже, не пахло ничем.
— Этой дорогой ты меня не водил, — заметил Ырхыз, останавливаясь. Оглянулся, подал руку, сжал, то ли ободряя, то ли ободряясь.
— Это дорога для харусов, — ответил Вайхе. И голос его, отраженный стенами, был глух. — Она ведет не только к нынешним залам.
Выразительное молчание. Сосредоточенность на лице тегина. Вопрос:
— Почему?
— Потому что в минуты смятения душа мудреца обращается за советом к Всевидящему, — Вайхе ускорил шаг, ступени стали выше, грубее, а коридор сузился. Элье на мгновенье показалось, что еще немного, и каменные стены схлопнутся, раздавят и ее, и Ырхыза, не тронув лишь хитрого хозяина подземелий. — Кровь же воина взывает к предкам.
— Спасибо.
О чем был этот разговор? И при чем здесь Элья?
Вопросы появлялись и застревали в горле, не позволяя нарушить торжественную тишину места. Их стало больше, когда в очередном витке лестница вдруг закончилась.
Здесь не было дверей или запоров, здесь не было факелов и масляных ламп, здесь не было ничего, что соединяло бы этот, новый мир, с тем, который остался наверху.
— Иди, ясноокий. И ты иди, та, которая пришла сверху, — Вайхе пропустил их вперед.
Первый шаг и стеклянный хруст, облачко пыльцы, которое поднялось и опало, облепив сапоги Ырхыза. А он, не замечая, что рушит хрупкое равновесие здешней темноты, уже шел вперед.
Туман, серебристый и живой, полощет длинные нити. Они загораются, вспыхивают зеленоватым светом, шорохом и гудением.
— Не стоит опасаться, подземные пчелы не жалят! — доносится в спину голос хан-харуса.
Не жалят. Гудят, звенят, разрывают туман на клочья. И рифами выползают навстречу белые зубы сталагмитов.
— Кыш! — Ырхыз замахал руками, отгоняя насекомых, но вдруг успокоился. — Не обращай на них внимания.
Элья кивнула. На протянутой ладони сидит… Стрекоза? Муха? Пчела, как сказал Вайхе? Прозрачное тельце, безглазая голова с длинным хоботком, который разворачивается, тычется в Эльину кожу, не способный проткнуть. Треугольные крылья существа трепещут, переливаясь перламутром.
— А ты им нравишься, — Ырхыз сбросил одну с волос, вторую с куртки, но пчелы лезли, облепляли, щекотали. Противно? Скорее странно.
