— Удавкой, повелитель, — прохрипел кочевник. Лонго дважды ударил его кулаком в живот и, не давая упасть, схватил за горло, прижав затылком к стене.
— Я освобождаю тебя от присяги. Ты свободен, и твои люди тоже.
Телохранитель недоумённо оглянулся. Король кивнул, и Лонго с неохотой разжал руки. Капитан согнулся, растирая раздавленное горло.
— Но прежде я хотел бы показать, куда ты пойдёшь и поведёшь своих людей. Суффет, подайте мне вон ту безделку.
— Да простит меня повелитель?
— Песочные часы. Вот эти.
Суффет обошёл стол на негнущихся ногах и, обхватив часы обеими руками, приподнял, едва не уронив. Кормчий кашлянул в кулак, скрывая смех.
— Очень хорошо. По-вашему они тяжёлые?
— Как? Тяж… Что угодно повелителю? — Суффет непонимающе смотрел куда-то выше головы короля.
— Часы, — повторил Константин. — Песочные часы моего отца. Они тяжёлые? Мер двести будет?
Суффет тряхнул головой, разгоняя кровь.
— Будет и триста, я думаю.
— Прекрасно.
Багровый всадник, поднявший к небу ладонь, смотрел вперёд, в поисках новых, ещё не покорённых народов. Состоял ли он при этом из крашеного стекла или живой плоти, было неважно — король Мануил, прозванный Великим, был из той породы людей, что не меняются никогда. Посмотреть ему в глаза не получалось при жизни, не получилось и сейчас.
— Что там, за горизонтом такого интересного и важного, отец? Ещё один город, который не платит тебе дань?
Под копытами гордого жеребца, растоптанные, смятые, лежали символы покорённых земель: бык, знак Утики, города в двустах лигах к западу, цапля Лиссинаха, повелителя туагов, выдра Речного Народа… Не было только двух, проклятых до конца времён, теперь уже недалёкого — орла с распростёртыми над горой крыльями и открытого глаза. Королевская провинция Накарра и Накарра Дальняя, земля Смотрящих за горизонт. Две стороны одного Договора. Аверс и реверс одной монеты, которую вычеканил дед Ойнас, а потом взял, да и подбросил отец. Так, от скуки, из прихоти посмотреть: что выпадет?
— Полмира тебе было мало. Он нужен был тебе весь. А если где-то, за тысячу лиг, кто-то ещё не ползает перед тобой на коленях — к Рогатому такой мир?
Константин закрыл глаза. А когда открыл их снова, витраж взорвался, и великое королевство оказалось всего лишь причудливо уложенными стёклышками в металлической оправе. Они разлетелись по всему залу. В пустой проём ворвался ветер, который залез в потухший очаг и принялся бросаться горстями пепла. Люди поднялись с кресел и, хрустя стеклом, топча осколки мёртвого короля и его армии, столпились у окна.
Туман, сползший с гор, накрыл внешнюю стену и ворота — зрелище завораживающее и отталкивающее одновременно. Две сторожевые башни и убегающая в гору дорога ещё виднелись сквозь дымку, но это была лишь игра заходящего солнца и тени. Было ясно, что скоро и они растворятся в сером.
Внутренний двор перед башней пока был чист. Отдельные клочья тумана, оторвавшись от общей массы, перелетали через стену, стараясь прилипнуть к брусчатке, но, наткнувшись на чёрную полоску у ворот, таяли.
— Быстро он, — сказал кто-то сзади. — Хорошо, что принесли в жертву пятерых, послушали повелителя.
— До утра продержится, — ответил этому кому-то Магон.
Серое за внешней стеной стояло неподвижно. Только колыхались разодранные ветром края, прозрачные и тонкие, словно водоросли, которые шевелит прибывающая вода. Долго смотреть на эту мутную стену было невозможно — от её вида внутри кровоточило само человеческое естество.
— Эреглэ, подойди.
Пустынник, помедлив, шагнул ближе. Король ухватил его за ремни доспехов и притянул к себе.
— Хочешь уходить — иди сейчас, и уводи своих людей. Вы умрёте сегодня, и так, как захотите сами. Если останетесь…
Константин показал взглядом на безголовое тело, лежащее у самых ворот.
— Лонго отрубил им головы, одному за другим. Слуги не просили о пощаде, хотя обычно почти все просят… пока не дадут отвара. Потом он взял их за ноги и протащил вдоль стен. Видишь чёрные полосы? Это кровь, которая хлестала из их обрубков. Вот благодаря чему мы ещё живы. Эта мерзость не выносит свежей крови человека, посвящённой в жертву богам.
Пустынник молчал.
— Даже простой счёт на пальцах показывает: если резать по пять человек за день, люди в замке кончатся очень быстро. Так как ты собираешься умереть?
Константин отпустил ремни. Капитан перестал гримасничать, с лица сошли следы злобы, и оно стало безмятежным. Некоторое время они просто стояли рядом и молчали. Константин смотрел на чёрную полоску запекшейся крови, пустынник — на такую же узкую полоску неба, ещё свободного от тумана.
Потом Эреглэ ударил кулаком в толстую кожу нагрудника, коротко поклонился и побежал к выходу.
— Зря, повелитель, — вздохнул суффет. — Всё-таки одиннадцать человек…
— Пусть идут, — ответил Константин. — Иначе завтра во дворе окажемся мы. Лонго, стащи какой-нибудь гобелен и завесь эту дыру — дует.
За дверями послышался топот поднимающихся по лестнице ног. Великий дука вопросительно посмотрел на короля, но тот снова отвернулся. Дверь скрипнула, из неё выбежали слуги с блюдами, корзинами и кувшинами. Суффет, тяжело выдохнув, сел прямо на пол, обхватив голову.
За слугами, колыхаясь и постанывая, вполз Хаддат, чьи выпученные глаза от увиденного разгрома расширились ещё больше.
— Я… Я… успел, мой повелитель? — спросил он, заикаясь.
— Чего? — переспросил Константин.
— У меня всё готово. Всё как сказал повелитель… Список припасов, дрова, провизия… Песок… Песок, мой король. Он всё ещё сыпется? Я успел?
— А, часы, — понял, наконец, Константин. — Я не знаю. Хочешь — спустись вниз, и посмотри сам.
Семнадцатью годами ранее. Город. Двадцатый год правления Мануила Великого, сына Ойнаса. МАНУИЛ
Этим утром весь мир был одного цвета — серого.
Закутавшись в толстый, пропахший собакой, плащ, правитель третьей части населённых людьми земель сидел на балконе дворца и, не моргая, смотрел вдаль. Там, в лиге от дворца, пенился прибой, над которым с печальными криками метались чайки — души утонувших моряков. Ночью был шторм, поэтому воздух пах солью, водорослями и гниющей рыбой. Иногда поднимался ветер, но он дул с моря, и становилось ещё хуже.
Можно было приказать зажечь ароматические палочки, лечь в постель и закрыть глаза. Но тогда бы снова явился другой запах — горящего человеческого жира, тяжёлый, смрадный. И Мануил снова увидел бы, как пламя облизывает лицо его жены. Как оно, плавясь, стекает вниз, на разгоревшиеся брёвна помоста.
