Женщина прервала его.
— Убирайтесь, бродяги, — сказала она, вытирая нос фартуком.
— Эй, не распускай язык, чертова баба, — возмущенно сказал Витвемахер и показал ей аркебузу. — А то всажу в тебя пулю, будешь знать. Богачка.
— Сукин сын, — выразительно произнесла женщина. — Срала я на твою аркебузу.
Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе пистолетом.
В этот момент Ремедий узнал ее.
— Бог ты мой, — ахнул бывший солдат. — Да это же Эркенбальда!
Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее снега зимой не допросишься — с капитаном Агильбертом были два сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до денег — удавиться был готов за гульден.
Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.
— Что тебе, неразумное дитя?
— Пойдем отсюда, — сказал Ремедий. — Она нас не пустит.
— Дорожит своим добром? — хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом, дрогнул ноздрями.
Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило — явно съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение. Запах был мясной.
— А чего, — простодушно сказал парень, — пустили бы божьих людей хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.
«Это» оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на колбасы.
Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже оборванных и голодных.
— Ладно, пусть, — проворчала она. — Только в дом ни ногой. И посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.
В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули вповалку на соломе.
Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул тяжелым плечом.
— Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.
В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.
Парень хмыкнул.
— Чудно, — сказал он. — Будто обоз арестантский. Давайте, бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из аркебузы.
И хихикнув, прикрыл за собой дверь.
Варфоломей сел, протер глаза.
— Экая скверная неблагочестивая баба, — заметил он. — Трясется за свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия заблудшая душа…
— Мы торопимся, — сказал Иеронимус.
На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же, какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.
Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть глаза, как из дома показалась сама хозяйка.
— Вы еще не убрались? — гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо деревянными башмаками.
— Может, хоть воды горячей у нее попросить? — нерешительно шепнул Бальтазар Ремедию.
Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее знал, стерву. Только головой покачал.
— Да ведь она нас и не узнала, — продолжал Бальтазар с тихой надеждой. — А вот если к ней признаться, напомнить о том времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели лишения… Ведь когда-то мы все…
Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.
— Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет…
Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу, разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле — опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости сердце, пробормотал:
— Прощай, Эркенбальда.
— Будь здоров, Фихтеле, — равнодушно отозвалась женщина.
По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом светел, рот имел большой — про таких говорят «губошлеп». Одет в дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого имущества.
Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки чистилища.
Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:
— Как тебя зовут?
Человек ответил:
— Михаэль Клостерле, отец мой.
— Куда ты идешь? — спросил Иеронимус.
— Куда глаза глядят, — был жалобный ответ. — Ибо нет у меня ни кола ни двора.
— Как же случилось, что потерял ты и кол и двор?
Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать ответ.
— Было у меня некоторое имущество, — начал рассказывать Михаэль, — я занимался торговлей и дело мое поначалу процветало. Но потом мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой девушки, утратил веру в людей — и вот иду по дороге один.
Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым:
— К чему ты стремишься?
— К духовному совершенству, — сказал Михаэль. — О отец мой, знали бы вы, как стремится душа моя к совершенству!
— Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?
Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои толстые губы.
— Определил, но…
— Назови ее, — сказал Иеронимус. — Одень ее в одежды из слов.
Михаэль подумал немного.
— Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства…
Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая вклиниться в разговор, — понравился ему Клостерле. Так понравился, что сил нет.
Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер, который продолжал свои ненужные расспросы, мешал завести настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в орден нового подвижника.
Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:
— Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель — заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.
