Кстати, что касается Виктора, это ему помогает. Когда он депрессивен, как сейчас, это помогает ему выйти — правда по его утверждениям, кроме, тех же треугольников он ничего не видит.
Так вот, Пенелопа… Она многому меня научила. Взяла на практику, потом я сам к ней записался, потом она выбила под меня здесь место. Я долго работал под ее надзором и первым заметил признаки… Хотя она всегда была того, — доктор тяжело вздохнул и продолжил, — у нее была любопытная теория, я не уверен, что ты ее поймешь. Но кратко: она делила больных на заурядных психов и настоящих безумцев. Последних она очень любила, говорила, что они не больны, они просто вышли за пределы этого мира. К первым она относилась с презрением.
Позже… Я не знаю, что послужило спусковым крючком… Просто в один день она стала называть себя Кукбарой фон Шпонс, директором театра говорящих пауков. Под говорящими пауками, она имела ввиду заурядных… Диссоциативная шизофрения дебютировала, мы положили ее сюда. Она осознает, кто она, понимает, где находится, но личность ее деформирована и не выправляется. Я не могу ей помочь, тем более она постоянно отказывается от помощи. Глубже деформироваться ей не дают нейролептики. Она постоянно идет по тонкой грани между Пенелопой и Кукбарой, балансирует.
Доктор ван Чех глубоко вздохнул и выпил еще.
— Мне жаль ее. Она была хорошим врачом, и хорошо, что осталась хорошим человеком. Так что… Ты сделала правильный выбор, что в одном, что в другом случае.
— До завтра, Брижит Краус дер Сольц, — он улыбнулся, но глаза его были печальны.
— Вам тяжело? — посочувствовала я.
— Мне тяжело, но я не хочу поговорить об этом, — расхохотался ван Чех, — Иди, Брижит, не беспокойся ни о чем. В сущности таких случаев, как эти двое на сотню тысяч. А на алкашей еще успеешь насмотреться.
Я очень доволен тобой.
Я вышла из больницы и пошла домой. Что-то заставило меня оглянуться у ворот. От них хорошо просматривались аллеи, где гулял Виктор. Движения его были какими-то деревянными.
— Виктор, — позвал его кто-то, видимо, из окна.
— Да, Кукбара.
— Заходи ко мне. Мне скучно.
Виктор пошел в сторону отделения.
Оказывается, они дружат… Хотя, почему бы и нет, с чего бы он ей картинки рисовал?
Все-таки они славные, оба.
Третий мой по счету день практики ничем примечательным не отметился. Когда я пришла, пальто с ангелами уже висело на крючке. А в прошлый раз он вешал его на плечики.
Я переоделась и пошла к лифту. По дороге мне встречались доктора, санитары, медсестры, больные и не очень. Какой сегодня людный день!
— У нас день открытых дверей, — радостно заявил доктор ван Чех, появившись из ниоткуда.
Я вздрогнула и поздоровалась.
— Для психиатра ты слишком нервная, — откомментировал доктор, — Держись веселей. Идем, сегодня у нас ответственный день. Буду посвящать тебя в основу метода Пенелопы. Ты же тоже гештальт предпочитаешь всему прочему?
— Есть такое.
— Вот-вот. Посмотришь, как Юнгинианские архетипы действуют на таких товарищей, как Виктор. Ему, кстати, совершенно необходима прогулка к себе. Утром он пытался повеситься.
— Господи, — выдохнула я.
— Ничего страшного, он у нас по семь раз в месяц такое вытворяет. Виктор склонен к депрессивным проявлениям, вечно пониженный фон настроения. Кажется, он был таким всегда. Мотай на ус: как правило, депрессивные люди самые веселые, а позитивные, как правило, компенсируют невроз. Самые стабильные шизоиды — с ними никогда не понятно, что конкретно он испытывает, но они определенно стабильны, да, — доктор говорил и, судя по всему, его отчаянно заносило куда-то в дебри, он сопротивлялся, но его все равно уносило.
Он задумался и почмокал.
— А какой у меня невроз? — задумчиво сказал он, — А! Ну, да… в детстве я был очень мнительным.
Я не сдержалась и прыснула, затем расхохоталась и резко же оборвала смех, не потому что ван Чех, сложив губы бантиком, смотрел на меня с обидой. А потому что я закинула голову назад и отклонилась корпусом. Меня это напугало. Все психиатры так смеются?
— Я давно хотела спросить, — сказала я, чтобы сменить тему, — а почему этот стационар называется по лечению профессиональных заболеваний, а отделения здесь… ну, так скажем, узкоспецифические…
— Была еще наркология, но ее сожгли наши пациенты, они очень не любили алкоголиков. К радости никто не погиб, — уклончиво ответил доктор ван Чех.
— Прошу прощения, что посмеялась над вами.
— Подумаешь. Я привык. Надо мной все смеются, а в сущности почему? Потому что я не боюсь признать свои маленькие отклонения. У каждого из нас есть пунктик, просто есть те, кому помощь нужна больше чем остальным, кто однажды, как Пенелопа или Виктор ушли и не могут вернуться. И если я не хочу отпускать туда Пенелопу, то Виктор сам рвется к нам сюда, к нормальной жизни. Хоть иногда ему и нравится игра во все эти куклы, императоров и прочую фигню, но зачастую он действительно рвется вернуться. Проблема в том, что он не может ничего о себе вспомнить, причем, настолько ничего, что не имеет даже собственной личности. Не хочет вспоминать или не может, в сущности, разница не большая. У него стоит очень мощный блок, за который не переступить.
Итак, хватит философии, — вздохнув, сказал доктор, — мы идем к Виктору. Ты легко внушаема?
— У меня неплохие способности к гипнозу, но внушаема ли я… я не могу сказать.
— Я посредственен в гипнозе. Но то, что я тебе покажу сегодня, это то, чему научила меня Пенелопа. Будем взламывать, — доктор потер руки и толкнул дверь палаты.
— Постарайся поучаствовать с нами вместе, — шепнул мне доктор, — Здравствуй, Виктор! Как ты чувствуешь себя?
Больной сидел за столом, опустив голову на руки. Перед ним были скомканные бумаги и несколько аккуратно разложенных белых лепестков.
— Виктор, — тихо позвала я, ван Таш не отзывался.
— Виктор, — прошептала я, не наклоняясь к уху пациента.
Больного подбросило высоко вверх, он пришел в себя и заозирался.
Мы обменялись с доктором тревожными взглядами.
Серо-зеленые глаза Виктора были наполнены слезами, но лицо сухо. Он проморгался: две слезинки скатились из его глаз. Он осмотрел меня, видимо, не узнал, перевел взгляд на доктора и бросился к нему, как к родному.
— Виктор, что случилось? — спросил ван Чех, держа больного от себя на длине рук. Больной был выше на полголовы и сильнее, но вдруг поник, и понуро вернулся к столу. Отработанным канцелярским жестом он послюнявил пальцы и взял бумагу из стопки, схватился за ручку и стал лихорадочно писать.
