По дороге домой меня остановила еще одна дама, желающая выразить возмущение тем, что случилось на церковном дворе. Она сказала, что не понимает, куда катится мир, если даже мертвых не могут оставить в покое. Осквернение Мамочкиной могилы никого не оставило равнодушным.
Тем вечером ко мне нагрянули Уильям, Пегги Майерс и женщина, которую я видела впервые, — со вдовьим горбом и в очках с очень толстыми стеклами. Что Уильям с Пегги знают друг друга, стало для меня открытием. На нем опять был темный строгий костюм с цепочкой для часов; он сунул руки в карманы и вел себя так, словно впервые меня видит. Молчал как сыч, и ноль внимания фунт презрения. Я пригласила их войти.
Когда они расселись, Пегги сказала что-то приятное, а Уильям принялся глядеть по сторонам с налетом скуки и легкого неодобрения. Я посчитала, что, видно, так надо, и не стала показывать, что мы знакомы. В итоге первой о деле заговорила, потирая подагрические пальцы, незнакомая дама:
— Дорогуша, мы пришла поговорить о пироге.
— О пироге?
— О пироге.
— Видишь ли, раньше мы обращались к Мамочке за, скажем… — Тут она замялась и сняла что-то невидимое с кончика языка. — Да, к Мамочке за помощью в приготовлении пирога. Но в последние годы она все больше отказывалась, потому что это тяжкий труд — готовить пирог. Поэтому нам приходилось обращаться в пекарню Карлтона, хотя восторгов по поводу их пирогов я не слыхала. Но в этом году мы решили опять испечь пирог сами.
— Сами?
— Мы трое представляем в некотором роде комитет. Я председатель. Мы думали попросить тебя…
— Попросить меня?
— Помочь нам с пирогом. Конечно, не в одиночку. Просто очень хочется, чтобы в рецепте было немножко от Мамочки. Позор. Эта история на кладбище — просто позор.
Я обалдела. Глаза мои наполнились слезами.
— Вот, — торжествующе произнесла Пегги. — Я же говорила, что она согласится. Такого пирога, какой у нас будет в этом году, еще свет не видывал.
— А девчонка справится? — проворчал Уильям. — Вдруг у нее получится каша вместо пирога?
— Конечно справится! — огрызнулась Пегги.
Уильям стиснул зубы, скрестил на груди руки и отвернулся.
— Так что? — спросила председатель комитета, по-прежнему поглаживая измученные подагрой суставы.
— Так что? — еле слышно повторила я.
— Ты справишься?
— Справлюсь.
— На том и порешили.
С этими словами члены комитета встали: Пегги и пожилая дама довольные собой, а Уильям обиженный, что вышло не по его. Только перед уходом он обернулся и посмотрел на меня. Без слов. Без тени узнавания на чудесном сердитом старческом лице.
Когда они ушли, я опустилась в кресло и задумалась. Мне предложили участвовать в приготовлении пирога. Подумать только!
Заячьего пирога.
Того самого заячьего пирога. Его выпекали для фестиваля в Халлатоне со времен столь незапамятных, что никто не знал, когда все началось. Церковь не единожды пыталась запретить эту традицию. Церковь ее на дух не выносила.
Мамочка рассказывала, что больше сотни лет назад традиция оборвалась. А потом снова возобновилась. Есть те, кто утверждает, что ей не больше сотни лет, а есть такие, кто вспоминает историю про пастора, случившуюся в восемнадцатом веке. Он попытался бороться с пирогом, на что прихожане побили стекла в его доме и написали на стене: «Нет пирога — нет пастора». Тогда он тихо-мирно вернул пирог на место.
Не знаю. По-моему, это одна из тех историй, которым нет начала и никогда не будет конца. Заячий пирог пришел из ниоткуда, но будет жить всегда. А то, что пожилая леди сказала про Мамочку — будто Мамочка устала печь заячий пирог, — было неправдой. Ей запретили. Какой-то очередной викарий или пастор. После того как она вышла из больницы, до кухни ее больше не допускали. Бедная Мамочка. Она ведь так любила печь.
— Люди ненавидят всех, кто хоть немного отличается от них, — говаривала Мамочка. — Люто ненавидят. — И добавляла: — За что?!
И вот теперь они пришли ко мне. Сидели тут передо мной, втроем, а мне хотелось их спросить: «Что? Просите зайца испечь вам заячий пирог?» Но разве такое скажешь! Когда тебя просят, ты просто надеваешь фартук и печешь. Вот так-то.
Зато я знаю точно — поскольку мне об этом говорила Мамочка, — что зайца халлатоновский пирог не видел уже много лет.
— Одна говядина да свинина. Говядина да свинина. Ну разве это заячий пирог? — сокрушалась Мамочка.
А ведь день заячьего пирога — единственный в году, когда тебя не проклянут за то, что ты ел зайца. В этом вся соль. Вот почему в этот день разрешается есть заячий пирог. Я бы сама не стала есть зайца ни в какой другой день, кроме пасхального понедельника. В любой другой день за поедание заячьего мяса налагается проклятье трусости. Это известно каждому. Но на меня — не знаю уж зачем и почему — в этом году свалился заяц, и я испеку им настоящий заячий пирог. Такой, что они закачаются.
И первым делом я отправилась в лес, чтобы рассказать об этом Мамочке.
До Артура новости долетели довольно быстро, и в среду он уже явился. Вот это да: теперь у нас обоих такие важные роли на предстоящем Пасхальном фестивале! Он ликовал, а я носилась по дому, как белка в колесе.
— Ты прибралась на Мамочкиной могиле? — нахмурившись, осведомился он.
— Нет еще, — сказала я.
— Все только об этом и говорят. Хотел бы я поймать того, кто это сделал.
А у меня и так дел было невпроворот. Во-первых, нужно было к пасхальному понедельнику испечь гигантский пирог. Во-вторых, завтра, то есть накануне Страстной пятницы, мне предстояла психиатрическая «экспертиза». Меня волновало только одно: если меня засунут в психушку, как я тогда испеку пирог? Неужто никто об этом не подумал?
Весь вечер накануне экспертизы я убиралась. Грета сказала, что дом должен сиять. Велела снять с балок особенно сомнительные травы, а с полок — особо запылившиеся бутылки. Я чувствовала, что оскорбляю тем самым память Мамочки, но все-таки сделала по-гретиному. Я даже достала с тайной полки банку с Мамочкиными ногтями и волосами, но не нашла в себе сил выкинуть ее, поставила обратно.
Я вычистила до блеска каждый угол. Надраила полы и вымыла все стены. Постирала чехлы на стулья, скатерть и разложила все так красиво, как только могла. Я потрудилась на славу.
И хоть уборка меня порядком уморила, спала я той ночью плохо. Я думала о Мамочке; о том, как она бредила, потерянная во времени; как ей казалось, что она опять в том жутком месте. О том, как ее насильно стерилизовали.
С утра я поставила в центр стола на белоснежную скатерть вазу с букетом весенних цветов, среди которых была и мать-и-мачеха — она приносит мир. Я все еще возилась с цветами, когда в дверном проеме появилась строгая дама в деловом костюме. В очках для чтения и с папкой. Волосы у нее были зачесаны назад и убраны в кичку.
Я чуть не выпрыгнула из штанов от радости, когда сообразила наконец, что это Грета.
— Грета! Вот это номер!
Она уселась.
— Ты молодчина. Дом преобразился. — Положив папку с ручкой на стол, сказала: — Все дело в первом впечатлении, ты же знаешь.
— Не знаю. Откуда у тебя костюм?
— Пылился в чемодане. Два года не доставала. — Она взглянула на меня поверх очков так строго, что, если бы я ее не знала, точно бы обиделась. — Давай немного порепетируем.
Ровнехонько в десять прибыл доктор Блум — тот самый терапевт, который отправил Мамочку в больницу где она вскоре умерла, с коллегой-врачом, который втерся мне в доверие заварными пирожными. За ними следовала высокая, весьма костлявая женщина. У нее было красное, сильно обветренное лицо человека, изрядное количество времени проводящего в горах, и темно-серые волосы, подстриженные немодным бобиком. Она сказала, что ее зовут Джин Кавендиш, и представилась как социальный работник.
Мне раньше приходилось слышать термин «социальный работник», но никогда не представлялось случая узнать, что именно он означает. И только я решила восполнить сей пробел, как Грета пригласила всех присесть. Она сказала, что за столом для каждого есть стул, и так наверняка всем будет удобнее.
Любитель заварных пирожных брезгливо поглядел на стулья, будто они были обмазаны слизью.
— А вы, позвольте спросить, кто? — обратился он к Грете.
— Я Грета Дин. Я консультирую Осоку и предоставляю юридическое сопровождение данной экспертизы.
— Впервые об этом слышу, — произнес любитель заварных пирожных, обернувшись к двум другим.
Грета присела и выдвинула стул для социального работника Джин. Джин села, Блум тоже. В конечном счете уселся и любитель заварных пирожных, не переставая подозрительно поглядывать на Грету.
— Все просто, — сказала та. — Осока наняла меня, чтобы были соблюдены все правовые нормы.
